Мануэль Ривас: Буханка хлеба

После погребения, которое происходило на кладбище «Сан-Амаро» мы отправились в «Уэвито», а потом в бар «Давид», чтобы выпить за упокой души новопреставленной. Умерла мать Фонтаны. Он был очень удручен, словно все еще чувствовал тяжесть гроба на плечах, и на лице его застыло выражение горькой вины, какое бывает у сыновей, когда их покидает мать. Хотя его мать в последние годы страдала болезнью Альцгеймера и путала сына с мужчиной, который по телевизору сообщал прогноз погоды. – Посмотри, какой он аккуратный и воспитанный! – говорила она. И, дунув на ладонь, посылала в сторону экрана воздушный поцелуй.

Фонтана воспринимал то, что мать потеряла память, как знак протеста, как косвенный упрек за его долгие отлучки. Подобно нам всем, он был холостяком и вел беспорядочную богемную жизнь. Дело дошло до того, что он просто возненавидел этого самого Человека Погоды. Пока однажды О'Чанел не сказал ему:

– Да ведь он и вправду похож на тебя, Фонтана. Прямо один к одному.

И Фонтана надел костюм с двубортным пиджаком, как у Человека Погоды, и сказал ей:

– Мама, это я.

– Вижу, что ты, – с улыбкой ответила мать. – Сколько я молилась, чтобы тебя выпустили объявлять прогноз погоды!

У стойки бара они увидели Кореа. Одинокого пьяницу, который обычно держался особняком. Но в тех редких случаях, когда он подавал голос, даже если желал сказать любезность, с уст его слетали какие-то фантастически ужасные вещи, и произносил он их суровым, словно шедшим из-под земли, голосом. Поэтому, едва он подошел к Фонтане, мы внутренне напряглись. Но Кореа положил руку ему на плечо и выразил соболезнование, хотя и довольно необычным образом:

– Мертвым надо дать уйти. Нельзя тянуть их вниз. Лучше снять одну черепицу на крыше. И пусть душа летит себе, куда ей заблагорассудится.

После чего Кореа вернулся к стойке, допил свою рюмку и исчез за дверью, ни с кем не простившись.

Мы помолчали.

– Какая прекрасная молитва, – сказал наконец О'Чанел.

– Лучше не бывает, – задумчиво произнес Фонтана.

– Давайте выпьем за душу.

– За душу!

– Знаешь, а это правда, – сказал О'Чанел. – Правда, что иногда и у вещей бывают души. Я что имею в виду? Есть на свете такие места, куда садятся души, словно птицы на ветки.

О'Чанел всегда имел в запасе какую-нибудь историю, чтобы заполнить внезапную и тягостную паузу. Ему нужно было только сделать глоток и, как он сам выражался, промочить просодию. Когда-то, в молодости, он уехал работать во Францию – на одном из тех поездов, которые неуклонно увозили людей из Галисии. И все у него шло хорошо. «Знаешь, я ведь ставил крылья на автомобили на заводе Рено!» – говорил он тоном маршала-победителя. А еще он рассказывал, как сидел на террасе какого-то кафе на набережной Сены с известным философом, и тот записывал все, что говорил ему О'Чанел. «Само собой разумеется, – непременно добавлял О'Чанел, – прежде он попросил у меня позволения. Ведь Франция – это и на самом деле страна культурных и воспитанных людей!» И порой на него накатывало что-то вроде ностальгии наизнанку: «Я должен непременно еще раз съездить в Париж! Там умеют ценить человека с просодией».

– А однажды, – принялся рассказывать О'Чанел, – я взял да и съел душу.

И обвел взглядом собравшихся – одного за другим по очереди, как будто просил, чтобы его не перебивали и дали продолжить.

– Когда я был маленьким, а времена тогда стояли голодные, мать дала мне продовольственные карточки и отправила в лавку. Поглядеть, чего дают. А давали обычно мало чего, но для бедной семьи все годилось. Мы жили в небольшом поселке, но своей земли не имели. Отец мой, как ты знаешь, был рабочим. Крестьяне-то еще кое-как сводили концы с концами. К ним, конечно, наведывались уполномоченные из отдела снабжения и забирали все, что находили, но всегда удавалось что-нибудь да утаить – словом, оставалось, что бросить в котелок. А вот в наш котелок попадала разве что голая кость, и на ней варили овощной суп. Нас в семье было много – целый выводок вокруг матери крутился. Сейчас рассказываешь такое, и над тобой смеются, но вы-то знаете: именно так оно и было.

Ну вот, в тот раз мать вручила мне карточки и сказала:

– Иди, глянь, не дают ли чего.

Вышел я совсем рано. До Камбре было пять километров ходу. Оставил я позади наш дом – темный и дымный, потому что невзгоды никогда не приходят поодиночке: ведь и огонь горит плохо да лениво, коли на нем ничего не стряпают.