Ольга Лукас - Рассказы к Новому году и Рождеству [антология]

По всему Китаю колесят наспех набранные оркестры и балетные труппы из России. Иногда их маршруты пересекаются, и тогда импресарио устраивает шоу с гигантским оркестром, который исполняет, например, сороковую симфонию Моцарта. Моцарт, конечно, переворачивается в своей безымянной могиле на кладбище Святого Марка в Вене, но за грохотом оркестра этого почти не слышно. Ведь для китайского слушателя рубежа веков главное удовольствие от концерта — это радость узнавания великой европейской музыки, знакомой ему по репертуару мобильника, которым он страшно гордится. Ну и, разумеется, произведения из прежней жизни, вроде увертюры из «образцовой» революционной оперы пятидесятых «Седая девушка» или песни «Радостные вести из Пекина», рассказывающей о трудовых подвигах. Это бисы, которые идут сразу за маршем Радецкого.

Если кто-то думает, что музыканты сбиваются в оркестры под Новый год для того, чтобы концертировать в Китае, то он, безусловно, ошибается. Нет, чисто внешне так оно и выглядит, концерты проходят, и проходят с большим успехом, но целью музыкантов они не являются. Кто-то едет за впечатлениями, кто-то полагает, что купит дешевые вещи, кто-то просто надеется отдохнуть от своего главного дирижера или отпраздновать Новый год в экзотической обстановке.

Но все, кто остался здесь, твердо убеждены, что музыканты летят в Китай исключительно для того, чтобы купить и привезти чай. С гастролей в Китай без чая лучше не возвращаться. Это очень серьезно.

Ты с самого начала знаешь, что избежать этого не удастся, но делаешь вид, что лично тебя это не касается. Все делают вид, что их это не касается. Но рано или поздно наступает момент, когда правда заглядывает тебе в глаза сама. Как бы ты их ни отводил в сторону. Ты понимаешь, что еще несколько дней — и, если у тебя в чемодане нет чая, ты не жилец. С этого момента что-то в тебе начинает меняться. Сначала почти незаметно. Из музыканта, любознательного путешественника, интеллигентного и в меру своих возможностей энциклопедически образованного человека ты превращаешься в классического купца, о котором ты еще недавно знал только из книг. С этого момента ты — Марко Поло, Афанасий Никитин, Гийом де Рубрук, верблюд, в конце концов, из проекта «Шелковый путь». Ты одновременно пассионарий и жертва собственной пассионарности. И твое рафинированное «я», которое еще вчера бродило по археологическому заповеднику и разглядывало терракотовых воинов, мысленно изумляясь шизоидным масштабам спецзаказа императора Цинь Ши Хуанди, вдруг уступает место мелочному настырному субъекту, который бьется за каждый юань, не щадя живота своего.

Но все это будет чуть позже.

Сначала надо найти жертву — торговца чаем. Его лавка должна находиться в окружении нескольких таких же магазинчиков — тогда всегда можно намекнуть, что мы пойдем в соседнюю конуру. При этом она должна выглядеть самой убогой — репертуар у них все равно одинаковый — и чай, и блестящие пакетики для упаковки, и еще сумочки для пакетиков. Такие красивые, ярко-кислотных азиатских цветов с голографическим отливом.

Чайная лавка того формата, что нужен нам, зрелище не для слабонервных. Это двухэтажный сарайчик, сделанный из того, что хозяин и его предки нашли на помойке. Внизу магазин, наверху живет хозяин с семьей.

Переступаешь порог и останавливаешься. После яркого декабрьского сианьского солнца глаза долго привыкают к полумраку.

Неровный земляной пол. В глубине небольшого помещения широкий прилавок. За ним стоит женщина неопределенного возраста и, я бы сказал, пола. За ее спиной навалены мешки и коробки.

Прочие подробности интерьера вырисовываются потом, по мере необходимости. Ты их замечаешь не раньше, чем они начинают играть свою функциональную роль. Потому что ты в шоке. Можно назвать это состоянием аффекта.

Мы стоим, смотрим друг на друга и молчим. Привыкаем.

Я беседую сам с собой. Молча, про себя. Успокаиваю.

Я не говорю по-китайски. Но ведь и она ни слова по-русски.

Мне нужен чай. Но ведь и ей нужны деньги.

Я ничего не понимаю в китайцах. Но ведь и она никогда не встречала европейцев. Почти наверняка. Я и в более цивилизованных местах видел, как они на нас смотрели, — как на больших белых одетых в человеческую одежду обезьян. Аккуратно трогали и просили сфотографироваться вместе. Это было еще в конце девяностых. Потом, конечно, многое поменялось.

Общаться в таких условиях очень удобно — никто от тебя не ждет, что ты вдруг заговоришь по-немецки или по-французски. Ты не комплексуешь от своего пиджин-инглиш. Ты не пытаешься мучительно понять, что тебе пытается объяснить этот джентльмен на неопознаваемом австралийском английском, в котором любая фраза звучит как одна большая аббревиатура.