Пол Бейти - Продажная тварь

— Это даже не эмоция. Как описать чувство оскорбленности? Ни один великий театральный режиссер не обращался к актеру со словами: «О’кей, в этой сцене нужны подлинные эмоции. Покажи мне, как ты оскорблен!»

Рукой в обрезанной перчатке Марпесса так двинула рычаг переключения скоростей, что меня вдавило на сиденье.

— Слова неоперившегося юнца-деревенщины, который ни разу не чувствовал себя оскорбленным, потому что витает в облаках.

— Да нет, просто если меня оскорбят, я не знаю, что делать. Когда мне грустно, я плачу, когда я счастлив, я смеюсь. А если я оскорблен, я что, должен тихо-спокойно заявить, что оскорблен, а потом уйти и настрочить письмо мэру?

— Ты ебанутый на всю голову, твои ебанутые надписи отбросили чернокожих на пятьсот лет назад.

— Ладно, тогда почему никто и никогда не говорит: «Ух ты, ты отбросил нас на пятьсот лет вперед»? Почему никто так не говорит?

— Знаешь кто ты? Ебаный расовый извращенец. Рыщешь по задним дворам и нюхаешь чужое грязное белье и дрочишь, долбаный белый трансвестит. Блин, сейчас двадцать первый век, люди умирали, чтобы такие, как я, могли получить эту работу. А я еще позволила этого психа ненормального уговорить себя вести автобус, где царит сегрегация.

— Минуточку. Сейчас двадцать шестой век, потому что сегодня я отправил людей на пятьсот лет вперед, туда, где еще никто не был. К тому же посмотри, как счастлив Хомини.

Марпесса скосилась в зеркало на именинника.

— Он не кажется счастливым. По-моему, он в ступоре.

Она была права. Хомини казался не то чтобы счастливым, но и лихачи мотоциклисты, готовые съехать с рампы высотой в пятнадцать метров, уже разогнавшие двигатель, вглядываясь в раскинувшуюся внизу пустыню, за которой — обрыв, бездна, известная как Каньон Гила-Монстра, счастливыми не кажутся. Тем не менее Хомини стоял возле своего места, вцепившись в спинку переднего сиденья, и высматривал белого человека, нервно оглядываясь, как газель-самоубийца озирает Серенгети в ожидании дикой кошки, которой она готова принести себя в жертву. Нужно понимать, что такой смертоносный подвиг уже сам по себе награда. И, конечно, когда на бульваре Авалон в автобус вошла белая львица редкой породы и, аккуратно отсчитав, бросила монетки в турникет, Хомини, эта пугливая ниггер-газель, смотрел совершенно в другую сторону и не замечал знаков, подаваемых остальным стадом, что хищник прибыл. Повисла тишина. Пассажиры шевелили бровями, морщили носы. Когда наконец Хомини ее учуял, было почти поздно. Женщина нависла над дичью, преследуя ее из-за спины пассажира слоновьих размеров, с ног до головы упакованного в баскетбольную одежду и читающего спортивный журнал. В конце концов древняя система раннего оповещения в голове Хомини сработала, радостно заверещала: «Берегись! Белая стерва!» — и тот сразу же вытянулся по стойке смирно «Да, мэм». Его никто ни о чем не просил и ничего не приказывал — Хомини просто уступил ей место с таким негритянским раболепием, что это выглядело не просто актом учтивости, а полным отказом от своих прав. Потому что это жесткое пластиковое сиденье темно-оранжевого цвета принадлежало ей по праву рождения, а его поступок был данью, долгожданным подношением богам белого превосходства. Если бы он сообразил преклонить колени, он бы так и сделал.

Если улыбка — это перевернутая гримаса неудовольствия, то ликование, с которым Хомини отправился в конец салона, представляло собой надутый вид наизнанку. Думаю, отчасти потому, что никто не выразил протеста против его действий. Мы узнали это выражение лица, маску, которую сами имели в своем наборе. Эту маску счастья мы всегда храним в заднем кармане, и, словно грабители банков, выхватываем ее, когда нам нужно украсть для себя немного покоя или эмоционально отстраниться. Но потребовалось все мое самообладание, чтобы не упрашивать эту женщину оказать мне честь и занять мое место. Порой мне кажется, что эта безучастная деревянная улыбка индейцев в их сигарных лавках — результат естественного отбора. Что это «выживание неразумных», а мы — черные мотыльки на классическом фото эволюции, цепляемся за темное, покрытое сажей дерево, невидимое для наших врагов-хищников и все же в какой-то степени уязвимое. Дело черного мотылька — занимать белого мотылька, удерживая его на дереве посредственной поэзией, джазом и банальными шутками о разнице между белыми и черными мотыльками. «Почему белые мотыльки всегда летят на свет, бьются крыльями об оконные стекла и все такое? Черные мотыльки никогда так не поступают. Глупые порхающие ублюдки». Что угодно, чтобы белые бабочки держались рядом с нами и уменьшили наши шансы оказаться в клюве хищной птицы, в армии наемников или в «Cirque du Soleil». Меня всегда занимало, что на подобных картинках белые бабочки оказываются выше на стволе дерева. Что учебники под этим подразумевают? Что, будучи более уязвимыми, белые мотыльки находятся выше черных на эволюционной и социальной лестнице? Мне кажется, у черного мотылька точно такое же выражение лица, как сейчас у Хомини: подобострастие заложено и в черных чешуекрылых, и в черных людях. Этот рефлекс срабатывает сам по себе, когда в магазине кто-то подходит к тебе с вопросом: «Вы тут работаете?» Мы сохраняем такое выражение лица каждую минуту, пока находимся на работе и нам не надо отлучиться в туалет, мы сияем от удовольствия, если мимо пройдет белый и похлопает тебя по плечу: «Отличная работа, продолжай в том же духе». Лицо, с которым притворяешься, что получивший похвалу действительно лучше тебя, хотя в глубине души вы оба знаете, что это ты лучше него, а лучше всех — женщина со второго этажа.