Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания

Признаюсь, что первые несколько лет работать в этом мире было интересно. Было, было тогда лихое ощущение свободы, что бы там ни говорили. Только с течением лет я понял, что свобода эта была двоякой: кто-то наслаждался этим новым ощущением, а кто-то делал из него деньги, и большие, тем самым свободу дискредитируя. В результате свобода сперва развратила, а затем и пожрала своих птенцов.

Мне довелось работать во многих изданиях, а иные даже и возглавлять. За пару лет занятий журналистикой я понял, что могу писать практически на любую тему, в любом стиле, и, что самое главное, меня читали! Читали, спорили, ругали, восторгались, так что я в какой-то мере стал одним из законодателей журналистской моды. В эту струю только попади, и тебя понесет. Мало-помалу мне открывались тайные механизмы журналистики, о которых «глотатель пустот» не имеет ни малейшего представления. Нашу профессию называют второй древнейшей – это верно и неверно одновременно. Верно оттого, что мало кто из моих коллег смог устоять от искушения, от прямых или косвенных благ, публикуя чужое продажное мнение под псевдонимом или, реже, под своим именем. А неверно оттого, что только находясь внутри этой профессии, можно ощутить то множество оттенков и полутонов и нюансов, которые содержатся в любой, даже самой, казалось бы, простой проблеме. Именно в этом многообразии оттенков и заключается парадокс: мало-мальски умный журналист может одинаково успешно и ничуть не греша против собственных убеждений работать в двух или даже в нескольких совершенно противоположных идеологически изданиях. Классический пример тому – Василий Васильевич Розанов. И нет в этом ровно никакой «продажности», о которой вопят, как правило, люди недалекие, люди одной мыслишки, неспособные подняться до осознания бесконечного многообразия окружающей действительности. Именно они, сводя все к борьбе куцых моноидей – каких-нибудь, скажем, либерализма и социализма, – и уничтожают свободную журналистику, как только та набирает силу. Они лишают «глотателей» ничтожнейшей возможности выбора, подчиняя его своим корыстным интересам. В результате мнения больше не сталкиваются, нюансы перестают играть бриллиантовыми гранями, а упадок свободной журналистики объясняют буржуазным словцом «рейтинг». Какие-то лет пять журналистика была почти искусством, чтобы затем скукожиться до обычного ремесла. Люди, от которых она зависела, быстро смекнули, что ничем, кроме как инструментом для удержания власти, она быть не должна, и вернули ей качества такового инструмента. Вместо плошки с черной икрой на стол громыхнули чугунок с перловкой: тоже – перл.

В какой-то мере, признаюсь, и я приложил к этому руку. Вышло так хотя и против моего желания – наоборот, мною руководило как раз исключительно чувство свободы, что свободу я собственной рукой – читай языком – и душил.

То было время, когда я публиковал колонки в газете, принадлежавшей некоему олигарху, человеку достаточно смелому, чтобы в своих газетах, журналах и на телеканале гнуть на все лады свою сугубо властолюбивую линию. Разумеется, свой жесткий олигархический интерес он отстаивал и жестко, и жестоко, но в то же время давал и широкие полномочия для журналистского самовыражения, а порой даже для выражения позиций, которые сам не разделял. Это был в полном смысле слова феномен. Увы, он быстро исчез. Я писал в одной из его газет ежедневные фельетоны. Короткие – в тридцать-сорок строк. В них не щадил ни эллина, ни иудея. Одинаково лихо расправлялся и со сторонниками реформ, и с их противниками, а попутно и со всеми прочими, чьи поступки или слова казались смешными или глупыми, – люди ведь глупы и смешны вне классовой принадлежности. Фельетонцы имели успех, правда, как говорится, в пределах Садового кольца, – за эти пределы газета не выходила. С моей легкой руки по Москве разошлась кличка, которую я дал очередному премьер-министру, чехарду каковых страна пережила в конце правления первого президента, – Киндер-Сюрприз. Кажется, его и посейчас так зовут. Другого суперчиновника я назвал Томагочи, хотя кто теперь помнит эту некогда популярную японскую игрушку? Ну а после того как я дал прозвище второму президенту (впрочем, тогда он еще «исполнял обязанности»), начались проблемы.

Это случилось как раз тогда, когда первый президент объявил о своей отставке и назвал имя преемника. Политический бомонд всколыхнулся: у нового трона затеснились люди, наперебой предлагая преемнику свои услуги, наперебой славословя его на всех углах. Слагая очередной фельетон, я вспомнил архетипическую ситуацию, описанную Гофманом. Я просто предупредил в своих тридцати строках, что все в жизни повторяется, и тогда – прощай хваленая демократия. Написал и отослал в редакцию этот как бы пророческий, довольно изящный, но совершенно беззлобный фельетон. Главный редактор на кличку среагировал и, дабы не принимать решение самому, перезвонил хозяину, то есть олигарху. Тот восхитился. Но про себя, очевидно, подумал, что не стоит транжирить находку в малотиражной газете, а куда эффективнее разнести ее в эфире собственного телеканала. Меня наказал отблагодарить тройным гонораром, но в номер написать что-то другое. Я решил тогда, что олигарх испугался, и ошибся – через пару дней в программе «Марионетки» вышел сюжет под названием «Крошка Цахес». Сюжет бессмысленный, сюжет грубый, сюжет в лоб.