Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания

Все просто, Веньямин, а прилетел ты сюда лишь за тем, чтобы потешить свое само-, често– и все-та-кое-прочее-любие. Тебе захотелось эстетики, и ты полетел за эстетикой в этот нищейший из уголков планеты. Это война для тебя, Веньямин, и только для тебя. Еще она – для Даламы, жаждущего власти, она для Мботы, жаждущего мщения, она для сотен бойцов Освобождения, жаждущих крови, но только не для тех, кого они (и ты, ты – в первую голову) освобождают.

Мир не станет лучше, даже если ты завоюешь всю Африку и установишь здесь свои законы. А вот тебе не прожить без эфемерной идеи и попыток ее воплощения. Плевать на роскошь, комфорт, деньги, чихать на этих несчастных негров, больных и убогих, вряд ли доживающих и до сорока лет. Не плевать тебе, Веньямин, лишь на собственное эстетическое чувство, с которым угадал тебя бог родиться. Все остальное – неважно. А ты обречен кочевать с войны на войну, клеймить, заклинать, взывать всю свою жизнь. Чтобы не изменилось ровным счетом ничего.

Мои сокамерники сплошь были милейшими людьми – двое убийц, пятеро грабителей, остальные – воры. Им повезло, что они оказались на острове: обычно все такого рода преступления кончаются здесь самосудом родственников и друзей жертвы.

Я не ощутил в этой тюрьме ровным счетом никакой блатной романтики, о которой так много слышал в отношении тюрем русских. А теперь, когда я отсидел и в родной тюряге, и на родной зоне и мне есть с чем сравнивать, скажу – в Африке было много легче. Не вдаваясь в подробности сравнений, выделю главное: русскому человеку и преступнику, разумеется, тоже почти неведомо чувство достоинства, с которым рождается африканец. У русского оно не задавлено, не скрыто, не таится, его просто нет. А униженный, задавленный, нищий, битый африканец это чувство несет в себе всегда. Источник русской тюремной романтики именно в отсутствии достоинства, которое русский человек осознает крайне смутно, а романтизацией тюрьмы пытается его хоть отчасти восполнить.

Мне доставляло истинное наслаждение наблюдать, как тюремщики бьют Артуро. Это не имело ничего общего с садистским наслаждением от созерцания того, как истязают другого. Напротив, это была гордость. Я искренне гордился тем, как он всякий раз, без малейшей рисовки и надрыва, швырял надзирателю в лицо кашу со словами «Сам ешь это дерьмо!» Разумеется – карцер, побои, карцер, побои.

Впрочем, пробыл я в островной тюрьме недолго.

Неделю следствие топталось на месте – я пребывал все тем же мистером Ninguem, и альбинос с механической настойчивостью задавал мне одни и те же вопросы.

Самое неприятное в этих допросах было то, что я боялся спросить у него про Марию – вдруг мой вопрос как-то навредит ей? С другой стороны, было странно, что и альбинос ни разу о ней не обмолвился. Ведь по сути она была единственным свидетелем. Правда, были еще советские летчики из гостиницы, но тех вряд ли бы кто-нибудь стал бы привлекать к этому делу.

Потом меня свалила дизентерия – сначала дикая головная боль, такая, что испугался не на шутку, потом боль ушла и начался безудержный понос. Меня перевели в лазарет: комната с двумя продавленными кроватями без намека на постельное белье – только жесткая плоская подушка. На соседней умирал, кажется, от малярии какой-то несчастный. Во всяком случае, к нему уже и врач не приходил, а лишь старик санитар переворачивал его со спины на живот и обратно, вытирая мочу с клеенки под ним. Да еще поил его, когда тот ненадолго приходил в сознание.

На пару дней мои свидания с альбиносом прекратились. Я валялся – кожа да кости – на кровати и слушал прерывистое булькотание умирающего соседа. И снова шум самолета за окном.

И вдруг меня пробило: среди своего дизентерийного бреда я вспомнил слова Марии о том, что министр Онвала пригласил ее работать у президента… Я покрылся холодной испариной, вскочил с кровати и тут же без сил рухнул на нее. Я лихорадочно прокручивал в памяти ее слова, жесты, интонации – и ни единой надежды на то, что она сказала про другое. Именно так: «Онвала пригласил меня работать с президентом…»

Я постучал в дверь, надзиратель открыл окошко.

– Можно мне увидеть следователя Кардозу? Это очень срочно!

– Я узнаю.

Прошло десять минут, полчаса, три часа… Надзиратель, но уже другой, принес ужин – рисовый отвар и кусочек хлеба.

– Я просил свидания со следователем Кардозу. Это очень важно и срочно!

– Я передам.

В ярости я пнул миску с рисом, надзиратель взглянул на нее, ничего не сказал, поднял пустую посудину, вышел, закрыл дверь.