Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания

– Ты чего орешь! – зашумели мужички, – Охоту испортишь!

– Ба-ба-ба-бах! – было ответом. – Я, мужики, есть пацифист, вегетарианец и врожденный онанист!

– Пиздюлей бы тебе отвесить, вегетарианец! – охотники, не на шутку разозлившись, снова двинулись к инвалиду.

– Выручай, брат Лексей, гони! Гони что есть силы! Светозаров развернул коляску и посеменил вдоль берега. У дороги к нему присоединилась Зоя, вместе они дотолкали Сомского до дома. Инвалид уже крепко спал, уронив голову на грудь. Его втащили в комнату, переложили на кровать, и Зоя стала стаскивать с него мокрую одежду.

Алексей ушел к себе, собрал сумку, лег, глядя в темнеющее окно. Инвалид намеревался отправить его завтра, – это все, что он знал. На чем, когда, как? – непонятно. Денег у него ни копейки, только сумка с более или менее грязным барахлом и паспорт.

Сомский храпел за стеной, да никак не могла угомониться по хозяйству Зоя. Она-то очень хорошо знала, что как раз завтра и начнется самое для нее и для мужа страшное – похмелье. Оно будет длиться не день или два, а две-три недели. Несколько раз, бывало, приезжала «скорая» из Валдая и фельдшер Николай (в деревнях его прозвали «Ну-ка-лай» за неразборчивую дикцию – он не говорил, а словно лаял) ставил инвалиду капельницу, беря с Зои за это литр водки с закуской. Выпивал тут же, на крыльце, неспешно, покуда раствор заливался в инвалидовы вены. Как он потом исполнял свои фельдшерские и по совместительству водительские обязанности – одному богу известно. Пока капало, Сомский просил Зою сидеть рядом – его забирал целиком страх смерти. Потом он вспоминал об этом страхе, о дикой, первобытной силе этого страха с удивлением и сознавался сам себе, что именно этот испытанный им в тяжкие дни выхода из похмелья страх и привязывает его самым бесстыдным образом к жизни.

Ночью пробудившийся на несколько минут Сомский велел Зое налить ему полстакана водки и еще вызвать Ну-ка-лая. Выпил, снова заснул. Утром Зоя сбегала на почту, позвонила фельдшеру.

Ну-ка-лай прикатил – еще не было девяти. На столе его ждала бутыль самогона и вчерашняя картошка с грибами.

– Че, опять? Зоя кивнула.

– Я тогда это, я тогда ему враз вколю-вколю, чтоб попасть-попасть, – пролаял тот.

– Не надо! – раздался неожиданный бас Сомского. – Налей-ка лучше полстакана. Ну и себе. За с добрым утром мы с тобой, лающий коновал, выпьем!

Ну-ка-лай пожал плечами, налил по полстакана мутной жидкости и протянул один Сомскому.

– Ты бы меня приподнял, брат медицинский!

Приподняли, положили за спину подушки. Сомский выпил самогон залпом, после чего быстро-быстро, лихорадочно заговорил:

– Вот, пока я не отрубился, слушай. Отвезешь парня до города, поймаешь ему машину до Питера, понял? Спрошу с тебя по всей строгости закона, если не сделаешь! Ты меня знаешь. Ему позарез сегодня в Питер нужно, понял?

Фельдшер кивал.

– Все, теперь ступай жри картошку, а мне, Зойка, слышишь? – мне Лешу позови…

Язык инвалида уже заметно заплетался, энергия свежего алкоголя начинала иссякать.

Алексей вошел в комнату опасливо, он решил, что Сомский кончается, иначе откуда бы здесь взялась машина с грязно-красным крестом на дверце и этот лающий фельдшер в застиранном белом халате.

Сомский нетерпеливо поманил его пальцем:

– Садись, брат Лексей, присядь на дорожку.

Алексей сел, мучительно выискивая на лице Сомского признаки скорой смерти. Но ничего такого – лишь воспаленный взгляд да всегдашняя щетина…

– Во-первых, возьми деньги, думаю, на билет хватит, – он достал из-под подушки замусоленную купюру в пятьсот евро. – Не хватит, вот телефон моего кореша в Питере, Толика Мухобоева. Я, брат, книжку написал о своих международных приключениях, в Питере издал, вот кое-какой гонорарец выдали, смешной, но все же. А бабки ты мне верни, перешли как-нибудь, я тут свой адрес указал, ты уж не потеряй… Впрочем, верю тебе – ты инвалида не обманешь.

Сомский затухал, его начинало мутить, он крутил головой, пытаясь не потерять связность речи.

– Беги отсюда, брат, беги и не вздумай возвращаться. Не нужна тебе ни журналистика, ни Россия – поскольку жизнь одна. А Россия без тебя как-нибудь обойдется. Я, брат, и сам бы в Америку поехал, да вот, – Сомский кивнул на свои ноги, – какая уж тут Америка, брат! Жить страшно, да и помирать тоже. Потому живи, пока живется в своей сытой тюрьме, и ни о чем высоком не помышляй. А помирать станешь – помирай. Впрочем, ты долго жить будешь, вижу. Ничего – привыкнешь как-нибудь, принюхаешься. Сомский остановился, собираясь с мыслями, и опять закрутил головой – кажется, намереваясь блевать. Но удержался, продолжил напутственное слово: