Сильви Тестю - Девочки

Черт-те что! Я черт-те что несла в ответ на все вопросы по телефону! Журналистка, верно, подумала, что берет интервью у дебилки. Я вообще не понимала, о чем она спрашивает. Меня одолел смех, когда девушка с ресепшена предупредила, что я закуриваю сигарету не с того конца. Мне хотелось одного — чтобы это кончилось. Я сидела, уставившись на чемодан. Грызла ногти. Аж до мяса на правой руке, говорила же — откушу. Отвечала невпопад. Я хотела домой. Подальше отсюда. Мой дом — за пятьсот километров. Скорей бы сесть в ТЖВ. Мой дом — моя крепость. Я стану другим человеком, как только ступлю на парижский асфальт. Мой поезд в восемь.

— Позвони маме, — сказала мне Жоржетта.

Я набираю мамин номер.

— Это Сибилла.

— Да?

— Я сегодня уезжаю… Если хочешь, можем выпить кофе где-нибудь возле твоей работы.

— Да.

— Ты в котором часу заканчиваешь?

— В полшестого.

— Договорились, я за тобой зайду.

Обошлось без скандала. И без излияний. Самое трудное позади. Светловолосый мужчина сел в метро. «Он» поехал домой. Куда? Мы не знали. Не успел «Он» скрыться, мы, Коринна, Жоржетта и я, ринулись обратно в «Брасери-дез-Эколь». Четыре стула были пусты. Никто не занял наши места. На столе остался стакан от лимонада — как свидетель.

Коринна плакала не переставая.

— До чего же грустно, — без конца повторяла она.

Я иду в направлении маминой конторы. Меня снова гложет сомнение. Правильно ли я поступаю, собираясь рассказать ей об этом? Не оставляет мерзкое чувство, что меня положили на лопатки. Я проиграла свою партию — станет ли это и маминым проигрышем? Играли мы в одной команде или нет?

— Ну что, вы довольны?

Один из двух телохранителей не знал, что моя старшая сестра плачет, когда она не очень довольна. Если она говорит: «Как грустно», значит, ей не хочется пуститься в пляс.

— А «Он» симпатичный, — добавил он.

Это была попытка вернуть краски нашим бледным лицам.

Коринна была зла на меня ужасно. Я отказала этому человеку в просьбе писать ему. Я отказала этому человеку в праве внедриться в нашу жизнь. А «Он»-то ждал от нас своего воскресения.

— «Он» ведь славный с виду, правда?

Второй телохранитель был не так уверен в успехе нашей встречи.

— «Он» хотел, чтобы мы писали ему время от времени. Знаете, что ответила Сибилла? «На меня можете не рассчитывать, я вам никогда не напишу!»

Оба парня были шокированы. «Да почему же, черт возьми, ты так ответила?» — из двух открытых ртов не вырвались эти слова, но я почти услышала их.

— Как чувствовала, так и ответила.

Мой ответ был им прекрасно известен, и вся ситуация тоже.

У меня не было желания обучать их покеру.

Я хотела избавиться от проблемы, которую сама же и усложнила. Надо было мне довольствоваться фотографией. Я доставала ее время от времени из кармана. Потом убирала, и она спокойненько себе лежала. Она была такой, как я хотела. Меня это устраивало… А «Он»… Им было сложнее управлять.

— Что тебе мешает встретиться с ним еще…

Я готова была избавиться от этой обузы. «Он» ваш, забирайте, а я оставлю себе фотографию. Невозможно. Если одна из нас отвергла этого человека, две другие к ней присоединятся.

— Давай возьми с собой детей, с которыми он не изъявил желания познакомиться!

Я засмеялась. Не знаю почему, но засмеялась.

— Привет, дедуля, пойдем на карусели? Ха-ха-ха!

Старшая сестра была раздавлена моими насмешками. Я топтала цветы нежных чувств, которые могли бы распуститься в кафе.

— Неужели трудно протянуть руку?

Моя старшая сестра тупела на глазах.

— Да могу я, могу протянуть ему руку! С четырьмя пальцами! Мы как четыре пальца одной руки! Ха-ха-ха!

— Знаешь, всегда лучше простить.

Да она в святые метит, ей-богу!

Простить — что? Простить — кому? Кто кого любил? Кто кого любит? Кого надо любить теперь?

С кем «Он» хотел помириться? С нами?

Ему захотелось на старости лет кормить голубей в сквере с внучатами? Вдруг потянуло на домашние пироги с йогуртом, которые мы станем печь ему по воскресеньям? Ему было бы в радость ждать у ограды, пока малыши будут кружиться на карусели? Он был бы наверняка счастлив, после его-то одинокой жизни, тащить за руку карапузов, ревущих от обиды, что не удалось поймать за хвост Микки-Мауса!

Все эти вещи, из которых состоит жизнь, ему чужды. Этот человек не живет. «Он» выживает.

Чего «Он» хотел за этой дверью, которую раз пятьдесят едва не вышиб? Я поняла это вдруг.

«Он» не говорил о маме. «Он» не смог. Даже не упомянул ее ни разу. У него язык не поворачивался! Каждую секунду я боялась, что «Он» выплеснет свою ненависть. «Он» не способен произнести ее имя! «Он» забыл о ее существовании — так ему лучше. «Он» не позволял себе думать о ней даже тридцать два года спустя.