Георгий Мантуров - Берлога

Вечером, отказавшись ночевать на мягких перинах у заботливой Ариши, Петрович вернулся в дом Семеныча. Тот первым делом проверил исправность снегохода, нет ли где царапин, вмятин.

Дело такое: кто ездил, куда ездил, потом не вспомнят, а спросят с него. Ему за то деньги платят, чтобы принимал барских гостей, переправу им обеспечивал в летнее время на катере, и зимой тоже, значит, снегоходы, сани, вездеходы – все на нем.

Проверив все честь по чести, пригласил Петровича в баньку, как и обещал. Петрович в долгу не остался, честно выложил на стол все дары Аришины ему в дорогу: пироги, грузди соленые, окорок своего копчения, творог домашний.

Банька у Семеныча была устроена правильно. Самое главное, что печка соответствовала парилке по мощности, это Петрович сразу понял, когда они, щурясь от жара, вошли в этот предел утешения и неги.

– Осина? – приятно морщась, спросил он, кивнув на стены и полки, обшитые деревом.

– Липа, – с нежностью ответил Семеныч, – я больше липу люблю. Дух у липы вольнее.

А дух стоял – словами не передать. Только великому перу под силу. Хотя, кто в русской литературе баню то описывал? Как ни странно, не так много и вспомнишь!

Из гениев – пожалуй, только Пушкин, да и то – не русскую баньку, а тифлисские бани. Ну, еще, вспомнится, может, пару строк в «Руслане и Людмиле» – хотя, что мог путного шестнадцатилетний мальчишка написать о бане?

«… Над рыцарем иная машет ветвями молодых берез…» Смех, да и только!

Так и видишь в бане среди голых дев этого рыцаря, закованного в латы, с опущенным забралом!

И Гоголь, видно, тоже баньку не жаловал! Эх, не жаловал! Иначе уж описал бы Николай Васильевич это всенародно обожаемое в России занятие. Так описал бы, что учили бы мы потом наизусть в школах, как Птицу-Тройку учили или Чуден Днепр.

До всего, казалось, Гоголь дошел в описании русской жизни, всего коснулась его волшебная рука: и дорог, и трактиров, и характеров людских. Черта с рогами – и того описал как живого, а вот до баньки русской рука не дотянулась.

Один только веник березовый описал бы он, и ничего уж больше не понадобилось бы. Как его сперва в мятном квасе распаривают, и как, прижатый к лицу, сказочно пахнет он после этого ржаным черным хлебом.

Как пройдется им умелая рука сначала легонько, чуть касаясь влажного тела, потом сильнее, а потом уже и хлестко, с оттяжкой, до морозной, сладчайшей судороги в суставах и позвонках!

Ах, Николай Васильевич, Николай Васильевич! Отчего не описали вы русской бани? Отчего не попарили славно вы своего Павла Ивановича, а только заставили его протираться по воскресным дням губкой с одеколоном?

Как бы интересно было нам знать, чем плескали на камни в огромной дубовой парной у Михаила Семеновича Собакевича!

Какое мыло – ландышевое или черемуховое – варили у Настасьи Петровны Коробочки, и как высоко наводила пену в шайках ее Фетинья!

Как угорел слегка (самую малость) Павел Иванович Чичиков в худой бане любезного друга Манилова, и как благоразумно уклонился он, многомудрый, от дрянной баньки поганца Ноздрева, иначе бежать бы ему с позором в одной рубашке босиком до своей брички по грязному его двору!

Отчего не описали вы всего этого, Николай Васильевич?

Не дает ответа! Хотя, кто его знает? Может быть, во второй сожженной части «Мертвых душ» и было обо всем, об этом? Кто знает?

Нет. Никто из гениев – ни Гоголь, ни Чехов, ни Достоевский о русской баньке так доброго слова и не сказал. Вскользь, упоминали, а по-настоящему – нет.

Из просто великих на ум приходит в первую очередь, конечно, Василий Макарович Шукшин с его Алешей Бесконвойным. Там, правда, черная банька была, с дырой в потолке, куда дым уходил. Ну, и Высоцкий, естественно:

«…Протопи, ты мне баньку, по-белому…»

Еще Твардовский, конечно, вспоминается, Александр Трифонович с Васей Теркиным, а больше и вспомнить то некого. Есть, конечно, у Алексея Николаевича Толстого одно занятное произведение «В баньке», но оно, пожалуй, на несколько иную тему.

А описать-то есть что!

Вот, смотрите: заходят эти двое к Семенычу в парилку, в этот знойный и душистый рай. На головах шапки из белого фетра, вокруг бедер обернуты полотенца, заходят пока без веников, пока просто погреться и подышать. В парной сухо, на камни еще ничего не бросали.

В горячем воздухе только запах чистой липовой доски, к нему чуть примешаны сладковатые нотки мяты и эвкалипта, не выветрившиеся еще с прошлого раза. Стоит полная тишина, только железная каменка чуть потрескивает от жара. Пот не успевается собираться в капли на теле, а сразу испаряется. На термометре 95 градусов.