Йозеф Шкворецкий - Семисвечник

Господа Бога я всегда представлял бородатым стариком в белой рубахе. Дева Мария была молодой заплаканной девушкой в белой рясе и голубой плащанице до самой земли. Господь Иисус – статным атлетом с полотенцем вокруг бедер. С ними всегда связывался запах ладана, особый аромат, который держится в старых костелах. Все это было очень красиво, а иногда очень страшно, но мой детский ум еще не схватывал моральные поучения, что вытекали из этих странных историй, сопровождаемых картинками в книге.

Мой детский разум часто раздирали противоречия между светом горы Синайской и Каной Галилейской (и что это, собственно, такое – кана?) – и нашим местечком К, куда мать меня водила за руку на прогулку, по замковой аллее, где шумели столетние липы, и вдоль реки Ледгуи, где на осеннем ветру раскачивались плакучие ивы.

Это, пожалуй, было не столько противоречием, сколько полным, абсолютным отсутствием связи между той историей, что свершилась две тысячи лет назад в палестинской пустыне, и главной улицей местечка, где перед пышными витринами своего мануфактурного магазина улыбался пан Огренцуг; где пан Гунгер, кондитер, с услужливой улыбкой подавал мне через стойку снежный шарик мороженого, где достопочтенный пан Мелоун в деканском костеле [18]поднимал по воскресеньям позолоченную чашу к готическому своду и так при этом вытягивался, что из-под рясы выглядывали черные брюки, полоска белых кальсон под ними и деревенские ботинки со шнуровкой, на которых в дождливую погоду были еще и галоши от «Бати».

Поэтому я часто в послеобеденные часы оставался в костеле один; перед обширным алтарем стояли на коленях две-три бабы, а я пытался представить себе Бога или, по крайней мере, ощутить его присутствие. «Бог – чистый дух, – назидательно говорил всегда преподобный пан Мелоун. – У него нет тела». И мне было жалко этого Бога, у которого нет тела и который всего лишь дух, и к тому же еще триединый, что можно себе представить наподобие сиамских близнецов. Я стоял в просторном храме, куда через цветные окна падал яркий свет, и изо всех сил представлял себе Бога, но у меня получались только старый дед в белой рубахе, атлет с полотенцем вокруг бедер и грустная готическая дева в бело-голубом платье.

Мой контакт со служителями церкви также был ознаменован странным переживанием. Время от времени к нам приезжал дядя Карел, отцовский брат, преподобный архидьякон в Будейовицах. Весьма почтенный господин, с ласковым, несколько жалобным голосом; он всегда гладил меня по голове и говорил мне «дитятко мое». Его солидная грудь переходила в еще более солидный живот; одевался он всегда в черное, а под двойным подбородком носил воротничок с фиолетовой манишкой, неброско вышитой шелковыми цветочками.

Я помню – и это одно из самых ранних моих воспоминаний, – как мы сидели одни с дядей в комнате, где светло-фиолетовые обои с виноградными гроздьями; я сижу на тахте, на трех бархатных подушечках, а против меня дядя, в фиолетовой манишке, с добрыми, ласковыми глазами за очочками в золотой оправе, и он своим тихим, жалобным голосом говорит:

– Вот тебе, дитятко мое! – и дает мне огромную трехэтажную коробку с шоколадными конфетами.

Мои жадные ручки хватают коробку, дядя поднимается и быстро выходит, и я остаюсь один с конфетами, набиваю рот этими сладкими черными комочками, которые тают во рту, и приятная теплая жидкость течет прямо в желудок.

Горсть за горстью я пожираю конфеты, и вдруг комната как-то странно наклоняется, и я падаю с трех подушечек на тахту; карабкаюсь по бархатной пирамидке вверх и снова принимаюсь за конфеты. Комната клонится в другую сторону, фиолетовые обои вокруг меня начинают раскачиваться, вращаться, закручиваться, мне весело и радостно, и я начинаю падать, валиться вниз в мягкие объятия кого-то или чего-то; потом слышу звук сливаемой воды и начинаю смеяться: это, наверное, дядечка так быстро ушел от меня в туалет; обои вертятся все быстрее, сливаются в сплошную золотисто-фиолетовую плоскость, из нее внезапно выныривает шелковый цветочный узор, над которым я смутно вижу испуганное доброе лицо за очочками и слышу жалобный голос дядечки:

– Господи Боже, дитятко мое! – Потом тяжелый топот ног по ковру и еще какие-то звуки; затем из фиолетовой мглы выплывает лицо отца, и снова слышу жалобный голос дядечки: – Я не знал, что это конфеты с ромом/ – А потом еще жалобнее: – Я вышел в туалет, а он тем временем все съел!