Михаил Елизаров - Нагант

Матвей сделал шаг к амвону, и тут из-под его живота выпала давно припрятанная кукла и заметалась между прихожан. Увиливая от пинков, она неслась к крысиной норе, отвратительно повизгивая, но прыткий священник настиг проказницу и кадилом размозжил голову. Мозг наплыл ей на брови, стекал ручейками. Кукла успокоилась, уселась и, обмакивая пальчики в рану, увлеченно стала облизывать их.

– Невеста в подоле принесла! – во всеуслышание сообщил священник.

Жених обидчиво скривился, кто-то засвистел, метнул в Матвея кочерыжкой, но Матвей стоически выдержал позор.

Пятый сынок перебрался на плечо священнику, вывалил длиннющий язык, испещренный письменами, и священник прочел с языка слова венчального обряда – какие-то гулкие междометия, а под конец обратился к брачующимся:

– Согласен ли Жених из одного кувшина с Невестой мыться?

– Да, – кивнул всепрощающий Жених.

– Согласна ли Невеста из одного кувшина с Женихом мыться?

– Да, – сказал Матвей.

– В знак вашего согласия обменяйтесь кольцами!

Жених извлек золотое кольцо, а Матвей скорбно показал обезображенную кисть:

– Мне ваш сынок палец откусил вместе с кольцом, пусть вернет!

– Неслыханно! – взревел Жених, отшвыривая Матвея. – Невеста ни чести, ни кольца не уберегла. Свадьба отменяется, вместо свадьбы – прощальный обед!

Пятый сынок сиганул в церковную чашу с кагором, развел под ней огонь и начал варить из себя пунш.

– Содержанка! Шлюха! – улюлюкало сборище, преследуя Матвея. Существа с множеством мелких цепких лапок заползли Матвею под рубаху, и он ощутил их жгучие укусы. Матвей побежал к выходу, но двери уже сторожили архангелы, и на каждом был лошадиный хомут.

– Хоть в окошко поглядеть! – взмолился Матвей. Посреди соборного двора монахи в черных клобуках ставили виселицу, верхом на перекладине сидел рыжий мужичок и петлю мылил.

Боковым зрением Матвей увидел приближающиеся к нему фигуры в темных капюшонах, мелькнула чья-то рука с шипастым кнутом, у Светлого Жениха встал дыбом шерстистый загривок.

Собор закачался, затряслись стены, точно кто-то хотел освободить Матвея, а сам Матвей онемел, омертвел, кожа пожелтела, кости иссохлись, отпали мышцы, лопнули сухожилия, глаза втянулись, руки заплесневели, из ног жижа потекла, горло прилипло к позвоночнику, шея перестала гнуться.

Распахнулись двери собора, в лучах черного света показался исполинский палач в алой мантии, и в руках его была Смерти Коса.

Ирина Арнольдовна, утонченная особа, любившая слова «отныне» и «сполна», с нескрываемым отвращением готовила завтрак, когда коммунальная соседка Вера Макаровна присела на краешек стола и повела разговор о своих растрескавшихся пятках.

– Вот вы, Ирина Арнольдовна, интеллигентная женщина, посоветуйте, вазелином или подсолнечным маслом, – спрашивала она без эмоций, потому что для себя уже решила лечиться вазелином.

– О чем шепчется прекрасный пол? – угодливо пробазлал над ухом Ирины Арнольдовны ее муж, Герман Тарасович.

– Извините! – слабо вскричала Ирина Арнольдовна и понеслась по коридору, чавкая вьетнамками.

– Телефон, наверное, – кивнул ей вслед Герман Тарасович и рассмеялся на «це».

– Эх, – безразлично похаяла жизнь Вера Макаровна, колупаясь в пятках.

Герман Тарасович взволнованно поскоблил живот. Он относил себя к «шестидесятникам» и в последнее время испытывал искреннюю неловкость за нынешние бардак и разруху, спровоцированные некстати оброненными словами правды и просвещения.

Раньше, бывало, Герман Тарасович, довольствуясь малой славой и осознанием посильности вклада, точил перед Ириной Арнольдовной долгие лясы, типа: «Мы, шестидесятники, подобно трудолюбивым термитам, разрушали систему изнутри, подтачивали ее устои, несли в народ семена разума и демократии!»

Правда, в последние годы он все меньше говорил глупости про термитов…

Вера Макаровна увидела, что глаза Германа Тарасовича налились мыслью, и попыталась сбежать. В течение многих лет она безропотно поддакивала ему, но сегодня решила – баста!

– Мы живем на обломках империи, – вольно начал Герман Тарасович, – умирающей империи… Экономика разложилась, стали заводы…

Вера Макаровна прикинулась дурой:

– Сметана подорожала, колбаса, пятки зудят…

«Не понимает! – с ужасом подумалось Герману Тарасовичу. – Говорим на разных языках. Отупевший от голода народ не способен мыслить абстрактно, в большем масштабе… Выше пяток – торричеллиева пустота!» – горько заключил он.