Тибор Фишер: Коллекционная вещь

Машет стоящей на углу машине. Типичный лимузин, в котором ездят хозяева жизни: затемненные стекла – это чтобы прохожие ненароком не заглянули, не потревожили, не дай Бог.

– Не люблю машин. Что такое машины? Железо. Гигантские металлические монстры носятся по улицам, норовя врезаться друг в друга. Орудия убийства, если вдуматься. Безумное изобретение.

Он в панике: до машины целых восемь футов – как бы не промокнуть! Тревожно прядает ушами: в машине ведь и в аварию попасть недолго. Миллионеры

– несчастные люди, им не приходит в голову завести сигнализацию, человечка, который бы сидел у них в кармане и в нужную минуту предупреждал об опасности: «По-о-оберегись!» Миллионы лишают миллионеров степенности, уверенности в завтрашнем дне. Они могли бы нанимать на эту работу бедняков и менять их, как меняют батарейки, если те от сидения в роскошных ресторанах и хождения по дорогим бутикам потеряют бдительность.

– Вы такая счастливая, что у вас нет денег, такая счастливая, – мычит он, и иностранный акцент возрастает у него с минимальных восемнадцати до максимальных двадцати девяти процентов. – Если у вас есть деньги, вам не дадут покоя. Ни днем, ни ночью. На меня, к вашему сведению, работают семь бухгалтерий. Вторая проверяет первую, третья – вторую, четвертая – третью. И так дальше. А первая проверяет седьмую. И даже если они не воруют, то зарплату требуют себе такую, что лучше б уж воровали. Ну а родственники... несть им числа. Сейчас мне ничего, кроме этого вашего сосуда, не надо.

– Почему ж тогда у вас такой несчастный вид?

– Боюсь, обманут. Наверняка кто-то уже пронюхал, что именно такого не хватает в моей коллекции.

– Зачем вам столько денег, Мариус? Поделились бы.

– К чему вам деньги? Банки лопаются. Компании разоряются. Трещат по швам даже самые процветающие банки в самых процветающих странах. Цивилизации мрут, точно мухи. Жить страшно. И с каждым днем все страшней. Вы даже себе не представляете, что творится на белом свете. Розе от меня большущий привет.

Сколько каждое его слово ни разжевывай, сколько ни обсасывай – иронии ни на грош. Таких, как он, у меня набралось всего-то сто пятнадцать, он – сто шестнадцатый. Ковыляет к машине. Вид пресмешной: сказываются и вес, и возраст, и припрятанные под сорочкой золотые слитки. Золото. Золотое дно и «золотая лихорадка», предел мечтаний и вечный искуситель, к тебе тянутся богатые и бедные, образованные и неграмотные – ты же не даешься никому. Судорожно сжимает в левой руке огнетушитель – нанял бы носильщика, бедолага, – не разорился.

Мы же с аукционисткой садимся в кособокий драндулет и катим на юг, на другой берег. «За что? – вопрошает она. – За что?»

За время пути риторический этот вопрос она повторила шестнадцать раз – то глотая слезы, то со смехом. Вопрос номер один. Из миллиардов вопросов, которые я зафиксировала, этот встречается чаще всего. Задается, как правило, со вздохом. Крик души. Как, впрочем, и любой другой вопрос.

Но дать ей вразумительный ответ я не могу.

Знаем, видали, слыхали.

Признавайся, ты считаешь, что тебе не везет? Что работа у тебя преотвратная? Что жизнь не сложилась?

А у меня, по-твоему, сложилась? Чего со мной только не делали! Не выделывали. Не вытворяли. Куда только не выбрасывали. За что только не выдавали. Кем только я не была! И чашкой для взбивания мыльной пены, и уксусницей, и урной с прахом, и шкатулкой для драгоценностей, и вазой, и мышеловкой, и чашей для вина, и бетономешалкой, и ночным горшком, и мензуркой, и орудием смерти, и дверной затычкой, и абажуром, и плевательницей, и ведерком для угля, и птичьим насестом, и музейным экспонатом, и божеством, и пепельницей. Если молчать как рыба и все покорно сносить, то люди из тебя и не то сделают! Так что и у меня жизнь не сахар – а ведь я пять тысяч языков знаю (языков, наречий, говоров – как хочешь называй).

Она ставит меня на низкий столик, складывает на груди руки и пристально смотрит.

– Рассказывай.

Придет же в голову требовать такое от вазы, пусть и тонкостенной вроде меня, пусть и напоминающего голову скорпиона гончарного сосуда, что в Месопотамии, за шесть с половиной тысяч лет до рождения Розы, считался последним писком моды! Гончарные изделия, как известно, особым многословием не отличаются, поэтому подобное обращение к сосуду, даже такому, как я, нескудельному, – чистое безумие. Роза же на безумную вроде бы не похожа.

Вы не поверите, сколько раз со мной заговаривали. Увы, неодушевленность от утомительных и пространных излияний не спасает. Верно, люди предпочитают разговаривать с людьми, на худой конец – с кошками и канарейками, но в отсутствие и тех и других излить душу готовы и глиняной посудине. Впрочем, верещать при наличии соответствующей акустики могу и я. Верещать до тех пор, покуда и эта юная дамочка, и ееквартира, а также эти дом и город не канут в вечность.