Алексей Поликовский - Рок на Павелецкой

– Да.

– Этого не случилось. Да, не случилось. Может быть, к счастью.

– Причем здесь счастье?

– Не знаю. Возможно, подобный прорыв из мира в мир был бы слишком опасен для мироздания. Нельзя чересчур напрягать ткань бытия. Нужна мягкость, последовательность, плавность переходов… Впрочем, это я знаю теперь, тогда я так не думал… Что касается меня лично, то я решил для себя, – он усмехнулся своим большим ртом, – что все, что не случилось у меня в жизни, не случилось к счастью. Я не стал баскетболистом, хотя играл за юношей ЦСКА, не стал классическим пианистом, хотя подавал надежды, не стал клавишником всемирно известной группы Final Melody… Кем бы я был, останься я тем, кем был? Не завяжи я с музыкой? Жалкая участь…

– А кем бы ты был, Магишен?

– О, я был бы деятелем, имеющим заслуги, – в его светлых глазах появилось веселье. Дерзкое и легкое, как будто он вдруг стал тем, прежним, самоуверенным, ироничным органистом. – Меня приглашало бы на Наше радио. У меня была бы своя студия. Я продюсировал бы молодых певиц. Создал бы группу «Ату» или «Туту» или как там их ещё. Носил бы шейный платок, белую ковбойскую шляпу и мягкие сапожки. Был бы такой вальяжный тип с седыми бакенбардами, с хиповыми бусами на шее, очень современный, знающий, что такое хип-хоп, завсегдатай музтусовок, поглотитель коктейлей и суши, завернутый в четыре слоя самой жирной пошлости…

– Тебя послушать – ну и урод… Это с одной стороны. А с другой, куда деться от славы, если ты сделал что-то стоящее? Приходится терпеть. Хэндрикс же терпел? И ты бы вытерпел. А так – мне вот жаль, что вас нет. Много чего есть, а Final Melody нет.

– Это наш знак отличия. Небытие, это вроде ордена. Мы ни в каком ряду никогда не стояли. Даже в ряду простого житейского существования.

– Ты, выходит, сам вычеркиваешь вас из русского рока, так, что ли?

– Да мы не считали себя русским роком никогда, – просто сказал он. – Мы ни с кем даже знакомы не были. Мы никого не знали, ни «Машину», ни «Аквариум», ни подпольную рок-прессу. Однажды какой-то тип, из «Рокси», что ли, приперся к нам в бункер с целью ознакомиться с интересным музыкальным явлением, но мы его послали… На хрен они нам были нужны со своим русским роком?

– Ну да, но говорю тебе, они остались – а вы нет.

– И что? – теперь в нем набухало легкое раздражение. – Мы же не ставили своей целью жить долго.

– Не важно, долго ли, коротко ли. Моррисон тоже жил недолго. Важно, чтобы что-нибудь вышло, что бы что-нибудь получилось, я так думаю.

– А вышло. Разве не вышло? Все вышло. Цели ведь иной не было, как сыграть музыку. Это была у нас затея с драйвом, но абсолютно безо всякой цели. Мы были вроде воинов Кастанеды – живые, способные к действию, но от жизни уже свободные. Ты читал Кастанеду?

Что-то такое было в этот момент в выражении его грубо вылепленного лица с тяжелым подбородком и острым длинным носом, что я понял: он считает себя воином Кастанеды. Просветленным, суровым, очистившим душу от суеты воином, преодолевшим все земные искушения – и наслаждающимся чашечкой крепкого китайского чая у самых ворот рая.

– Не читал, – сказал я.

– А прочти.

– Ладно, прочту.

– Серьезно, прочти.

– Сказал же, прочту. Ты меня прости за простоту…

– Уже простил, – сказал он, глядя мне в глаза.

– Но музыка-то где? Куда записи делись?

– Не знаю. Делись куда-то. Я ничего не сохранил.

– А какого черта, Магишен? Это было условие игры? Часть дурдома?

– О Господи, ты ничего не понимаешь! – он сказал это тихим спокойным голосом, но я ощутил, что что-то в нем натянулось, напряглось. Говорю тебе, зачем нам было оставаться тут ? – это «тут» он произнес с какой-то странной, невыразимой интонацией, так что я понял – он имеет в виду даже не настоящее время, с его радиостанциями в FM-диапазоне, продюсерами и методами раскрутки, а постылую болотистую реальность, захватывающую все времена, реальность, из которой он бежал в свое каменное спокойствие, в неизменное выражение лица, в чайные церемонии, в защитный образ война. – Зачем? Чтобы в образе ветерана рок-н-ролла лепить пельмени перед телекамерой? Все это лажа , – коротко припечатал он словечком былых времен.

– Никаких записей не осталось, Магишен, черт тебя возьми, ни-ка-ких…

Он молча смотрел на меня, ожидая продолжения. Он молчал, и я молчал. Молча мы смотрели друг на друга.

– Было бы странно, если бы Мираж исчез, а музыка осталась, – наконец сказал он. – Корабль затонул вместе с бочками пиастров, которые были в трюме. Это справедливо.