Владислав Дорофеев - Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

Туфелька замолчала. Задумалась. И будто забылась.

«Что же там? Что вы там нашли?» – Впервые, и неожиданно для себя, перейдя на «вы», спросил я, может быть излишне настойчиво.

Туфелька смотрела в сторону вечернего огромного окна во всю стену, улица входила внутрь, на столики падал снег и не таял в чае, а мерцал искорками любви и гнева, боли и страха, пробивая отраженный от белого снега свет фонарей. Между туфелькой и стороной ее взгляда, как раз в зоне онемения, сидел я, и ждал, когда рассеется туман в зоне памяти, чтобы вернуть ее в настоящее время, в котором нуждающиеся могут встретиться и помочь друг другу – в этом лишь отличие настоящего времени от прошлого и будущего времен.

«Я не знаю, что там, я не читала. Пока я нашла очень старую рукопись – толстую тетрадь в коричневом твердом кожаном переплете, поделенную пополам – первая половина написана по-французски, вторая – по-русски (вот он где упомянутый переводчик! если, конечно, это – перевод). Странно, буквы там и там клиновидной формы, словно, их писал один человек. Странным образом почерк напоминал почерк, которым был записан предыдущий рассказ о Софье. А тетрадь я еще не раскрывала. И судьбы своей не знаю последующей. Страшно? Не знаю».

Она не уходила, не вставала и не уходила. Наверное, она ждала, когда настанет момент ухода. Наверное. Она вернулась в дурацкое состояние правильности и сытости, в котором я нашел ее еще месяц тому назад, и, когда бы не ее слезы по человечеству и человеку, она вовсе не походила бы на человека.

«Я прочла пока только предисловиек русской части рукописи, которым открывается тетрадь: „Стерва ж. и стерво ср. – трупъ околевшего животнаго, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадъ, дохлая, палая скотина“. (Владимир Даль, „Толковый словарь живого русского языка“). К французской части предисловия нет. Ну, и, собственно, все. Дальше идет повествование. Абсурдная история, абсурдное время. В русской части на измотанной временем бумаге текст записан в дореволюционной орфографии, с „ъ“ и „з“ вместо „с“. Странный почерк, будто человек, записавший рассказ о моей прабабушке Ксении по материнской линии, не дышал вовсе, или, по крайней мере, задерживал дыхание, – точно, нашла – затаивал дыхание, когда писал торжественно, почтительно, и, наверное, влюбленно главный и единственный текст своей жизни».

Глинтвейн давно остыл. Вишневый штрудель засох, превратившись в твердый осколок былой страсти по сладкой жизни, от которой теперь ничего не осталось, кроме седых волос.

«Отведите меня в церковь. Я хочу вернуться. Я хоронила маму по православному обряду, потому что она этого хотела, сама же я к этому равнодушна. Всегда. Теперь я чувствую, что не права. Мне одиноко как никогда. Спасите меня. Умоляю вас».

Я вынужден ее остановить. Настало время для последней тайны рода. Надо дочитать жизнь.

Уже и дочь несется навстречу месту, в котором время пропадает, словно это пережиток прошлого, или это словесная фигура, от которой легко отказаться при появлении новой грамматической нормы или при выборе неопределенной временной формы; и тогда обеспечена победа формы над содержанием; и тогда новая Нина, ставшая Ниной в процессе постижения матери Нины и бабушки Софьи, оказывается не готова к новым испытаниям в виде прабабушки Ксении. Но деваться некуда. Нужно дойти до предела, нужно дойти до Ксении и перейти ее.

«Да, не было царя, но Ксения никогда особенно не чувствовала царевого золота в зените. Но ещё месяц назад в этом мире были верх и низ, воспоминания хорошие и плохие, люди, некоторые из них нравились, другие не нравились вовсе, но был порядок, пускай и испорченный запахом боли и всеобщего предательства, но понятный всем порядок.

Но после октябрьского переворота 1917 года (ей тогда было 17 лет) она однажды ночью увидела сон, в котором царская кровь, – Ксения была уверена, что это была именно кровь царской семьи, – покрыла всю землю, кровь лилась с неба потоками, и это именно была царская кровь. Она оказалась в самом центре потопа и уже было захлебнулась, но проснулась. Последнее, что она увидела, перед тем как проснуться, как море крови покрыло здание вокзала с надписью по фронтону – „Нижний Новгород“.

Она вновь проснулась, – или вновь заснула: она окончательно запуталась, – и ей захотелось плакать, даже не плакать, а выть.

Затем она посмотрела на кровать, слева от себя, где обычно спал Василий, и закричала от страха – она увидела его тело, залитое кровью, и без головы. Почему они убили моего мужа? Кто они? Зачем? Разве он им что-нибудь сделал дурное? Чем он им помешал? Или помог? В таком случае, отчего они не сказали ему – спасибо? Или сказали! Она решила не просыпаться, потому что знала, что это был сон.