Владислав Дорофеев - Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

„Прибой уже дошел до середины своей отметки. Вода медленно шевелилась, надвигаясь на берег. Почти неслышно шуршал песок. Навстречу черной маслянистой жиже шел, сунув руки в карманы, человек. Только раз он остановился, чтобы заправить рубашку, и вновь уверенно пошел в море. Когда вода подступила к груди, идти стало труднее. Попрощавшись с небом, он закрыл глаза, сделал невыносимое усилие, и будто приковал ноги ко дну, вопреки всем земным законам, он пошел вниз по дну, яко по суху; вода уже сомкнулась над головой, а он шел, шел и шел. Душа уже покинула это бренное тело, которое шло еще долго, пока случайное подводное течение не опрокинуло его.

Море, словно старый умирающий трагик, вздохнуло, превратившись в искрометного шута – издевка и пакость в каждом дуновении морского ветерка и каждом шевелении волны. Ушедший в море человек – талантливый изобретатель, он изобретал судьбы, он придумывал наркотик. Его последнее изобретение – джеф. Его последний город – Сочи, на окраине которого работала мощнейшая в России подпольная, точнее, подземная лаборатория по изготовлению наркотиков. Этому человеку не нужны были деньги, слава, женщины, его удовольствие, которому он посвятил свою жизнь – наркотики, вещества, которые меняли судьбы. Сколько же тысяч, сотен тысяч судеб изменил этот безгласный труп, шагающий по дну моря. Много.

Российский наркотический бизнес умеет хранить тайны и охранять мозги, которые ему служили. На окраине Сочи, под землей придумывались новые наркотические технологии. За три дня до смерти, наркогений изобрел нечто, отчего ему впервые сделалось страшно. Наркотик был прост и дешев, сделать это вещество можно было в любой квартире, на любой кухне, при любом достатке. Ужаснувшись, химик сжег все свои записи, разбил приборы, затем выпив любимого джефа, отправился к морю.

Той же ночью дом, а главное, подземная лаборатория были взорваны. Перед самым взрывом на глубине 10 метров состоялось короткое совещание, на котором было решено перебросить центр в Подмосковье, где уже много лет стояла законсервированная лаборатория, построенная еще отцом горбуна. Бедный химик, он плохо жег свои записи, участники совещания нашли сохранившиеся черновики.

Седобородый ехал в купе один, прежде чем открыть дверь, он пристегнул маленький чемоданчик цепью к руке. Сочинский поезд не опоздал. Горбун встречал седобородого на перроне Курского вокзала. Их связывала старая история чудесного спасения от смерти в жестокой драке на лесоповале, близ Комсомольска-на-Амуре. Горбун тогда еще не был горбуном, а бороду пришлось отращивать уже после лагеря, чтобы скрыть раскуроченную скулу. Да, черт с ним, с прошлым. По привычке друзья вышли за пару кварталов от нужного дома, солнце уже припекало, хотя только 9 утра.

Их ждали, дверь после первого же звонка открыл самый удачливый убийца страны, абсолютно неотличимый от десятилетнего ребенка тридцатилетний ублюдок. Официально он был сыном любовницы горбуна. Тоненькие кривые ножки, руки ниже колен, маленькие острые уши, большой рот, лишь водянистые стальные глаза и не по-детски массивный подбородок выдавали нечеловеческую волю. Орудием убийства ему служил восточный кинжал, крис, с волнистой режущей кромкой и канавкой для стока крови. На рукояти кинжала была надпись, „люби меня, как я тебя“. Самые его любимые существа – скворец и черепаха. А первое свое убийство он совершил в 10 лет, после того, как несколько ночей он не мог уснуть от предчувствия щемящей тоски по крови, вытекающей из девичьего тела. Он убил одноклассницу, отвергшую его притязания.

В квартире они пробыли недолго, через час уже ехали в Новый Иерусалим. Подъезжая, седобородый подумал о том, что пропавший сочинский химик был его другом детства, вместе они много времени провели на даче деда, под Новым Иерусалимом. Дача эта была построена перед самой войной, а перед смертью Сталина в пятидесятых, во время очередной чистки, благодаря даче, дед спасся, отсидевшись здесь безвылазно несколько лет. Дом достался седобородому по наследству. После смерти деда и бабки он практически ничего не изменил в доме, разве что устроил огромную подземную лабораторию, но эти изменения дома не коснулись. Им двигали ненависть и свободолюбие, свободолюбие и ненависть, но традиции он не любил нарушать.

Вот его мир: „Боже! Как же я ненавижу этот мир! Насквозь ублюдочный и рабский. Почему я всегда вынужден играть только по правилам этого мира? Не могу больше! Когда-нибудь я сумею, наконец, заставить мир играть по моим правилам, когда-нибудь мир вынужден будет играть так, как я хочу. Я хочу навязать миру мои желания, а не жить всегда по чьим-то. Собственно, даже не навязать, а вынудить считаться с моими условиями. Почему, когда я думаю о нуждах общества и делаю работу, которая помогает лучше жить многим и многим, другие в это же время, решая только свои проблемы, думая только о выгоде для себя лично и своего ограниченного окружения, оказываются в более выигрышном положении, оказываются защищеннее, свободнее, и меньше страдают. Почему я всегда вынужден доверять, почему я всегда страдаю, почему я всегда в дураках. Господи, сколько же можно.“