Владислав Дорофеев - Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

Смешно, правда. Но почему бы и не такой быть правде. Тем более, что они уже подслушивают мои разговоры, перлюстрируют мои письма. Зачем, и кто они? Не важно. Я догадываюсь, почему они хотят меня уничтожить – но наверняка не знаю. Они меня не понимают.

Пока, радость».

«Страшно. Впрочем, я никогда не узнаю, что в письмах моего отца вымысел, плод гениального воображения, что страх, реакция на угрозу насилия. И кто эти насильники, которые никак и никогда не проявились в нашей с мамой жизни. С каждым письмом на меня наваливается напряжение. Перехватывает дыхание. Мысли замедляются. Трудно мне. И я уже не знаю, чего я хочу и что такое разворачивается предо мной».

«9 июля 1996 г. Знаешь, чего я хочу? Хочу каждый день видеть тебя, хочу засыпать и просыпаться рядом с тобой, хочу готовить тебе мясо (обязательно с кровью) и печь в духовке ватрушки, хочу знать, над чем ты работаешь и что пишешь, хочу зашивать тебе беретки, и гладить рубашки, хочу разговаривать с тобой, хочу, чтобы ты ругал и хвалил меня, хочу путешествовать с тобой и покупать что-нибудь, хочу пить с тобой вино, смотреть как ты надеваешь пиджак, слегка встряхнув его сперва, хочу чувствовать тебя и таять от нежности твоих прикосновений. Как это, однако, не ново, все влюбленные женщины, во все времена, вероятно, хотели того же самого.

Я не согласна с тобой, что хотеть счастья – значит искать рая на земле. Мне больше по душе то, что ты раньше говорил о счастье. Например, о противостоянии „своей гениальностью миру“. Или я все не могу расстаться с былыми иллюзиями? Но разве это не счастье – знать, что твои чувства взаимны, что самый любимый, самый близкий человек на свете любит тебя?!

Передо мной твой долгожданный подарок: эта маленькая черная книжечка. Я сразу же поняла название на корешке (что-то типа „Библейских песнопений“) и лишь потом поняла, на каком языке это написано – на эстонском! А некоторые слова понятны, конечно, лишь из-за сходства с финским. Забавно, да? Но я думаю, что на немецком я бы поняла немногим больше. Да ведь это и неважно, на каком языке, главное, что стало теплее на душе. Она такая хорошенькая, что не хочется выпускать из рук.

Знаешь, „бабье лето“ по-немецки – это „лето старых баб“ (но не дев). Смешно. Да и не скоро. Мне всегда интересно находить соответствия между устоявшимися образными выражениями в языках, описывающими между тем вполне конкретные явления и стороны жизни. Иногда обнаруживаются неожиданные грани смысла. Мы заказали к дню рождения Матильды уникальную вещь – первый лексикон немецкого языка, составленный братьями Гримм, в 32 томах. Это ее мечта. Я и сама уже не дождусь, когда смогу „подержать в руках“ эти тома, попробовать перевести толкования и этимологию каких-нибудь интересных мне слов.

Часто поражаюсь: мы вроде бы живем в одном временном срезе, она вполне современная женщина, но то, что для меня уже стало историей, довольно отвлеченным именем – для нее живо и связано с личным опытом. Она, например, как-то в Париже столкнулась на выходе из театра с Сэмюэлем Беккетом и поздоровалась с ним. Те несколько секунд были столь впечатляющи, что я даже сейчас, по ее рассказу воочию увидела его таинственный силуэт. Матильда ходила на лекции Хайдеггера, просто интереса ради, изучая географию, и знакома с его сыном.

Любимый мой, как же я хочу, чтобы ты приехал ко мне, и как можно раньше, слышишь? Я все понимаю, но ведь сердцу не объяснишь. Я ведь люблю тебя, ты знаешь это? Потому не могу обижаться на тебя всерьез, хотя иногда (очень редко, правда) и хочу.

Целую тебя, милый».

«Время – это сон, в котором события происходят в вольном порядке. Сейчас время сна идет к началу событий. Скоро-скоро развязка. Я уже слышу аромат развязки. Я уже слышу грядущий вой. Но это же сон?! В котором все можно, и даже раньше времени осознать ожидаемый конец».

«10 июля 1996 г. Сон под утро. „Я получил плотный квадратный конверт, письмо от тебя. Вскрыл, письмо на бумаге в клеточку и две квадратные фотографии. На одной тебя кто-то целует и закрывает собой твое лицо от объектива, на другой ты с обнаженной грудью держишь в руках будто ребенка, баюкаешь, но при ближайшем рассмотрении – на руках, в кружавчатых пеленках кукла, какая-то баба рядом изображает умиление, такая же издевка изнутри и в тебе, и в самой фотографии. Я никак не могу примоститься, чтобы прочесть письмо. Я почему-то и в квартире, и на оживленном уличном перекрестке, рядом со мной, мимо меня идут толпы людей, они не дают мне уединиться, причем, очень странная близость – они очевидно мешают, но не вторгаются в мою жизнь. И сверху падает снег, я еще и письмо стараюсь загородить. Одним словом, никак не могу найти удобную позу и удобное место. Нахожу. Начинаю читать письмо, которое начинается примерно так, что, мол, только я сама могу пояснить тебе то, что ты видишь.“