Нина Орлова-Маркграф - Хочешь жить, Викентий?

— Понятно, — вздрогнув, кивает Нелька.

Я изумленно смотрел на Потёмкину. Во дает! Просто будущий профессор мединститута. Тут и к бабке не ходи.

— Идем дальше. — Потёмкина прямо в раж вошла. — Плод, идя по родовому каналу, делает поворот так, что затылок головки плода поворачивается кпереди, а личико — кзади.

— Рассказывать — это одно. А каково им! — грустно произнесла Промокашка.

— Кому — им? — не поняла Потёмкина, увлеченная педагогическим процессом.

— Да роженице с младенцем.

— Ну что за глупости, Нелли! Ты еще заплачь. У нас же не настоящие роды.

— Да это я так, — смутилась Промокашка. — Пойдем дальше, Мика.

Мила заглянула в учебник.

— Головка плода начинает давить на тазовое дно, на мочевой пузырь. Схватки усиливаются. Теперь во время схватки головка начинает показываться… Нет, ребята, я еще подумаю, нужны ли лично мне эти три периода.

Мила держала куклу уже почти на выходе из малого таза.

— Потёмкина, ты сразу после первого родишь, — попытался я ее успокоить.

— А ты и вообще не родишь! — вскинулась Мила. — Всё, не буду объяснять.

— Мика, я ничего не помню! — схватилась вдруг за сердце Промокашка. — Ни первую, ни вторую степень!

— Период, Нелли, — обреченно поправила ее Потёмкина. — На зачете все вспомнишь. Ладно, пошли дальше.

Но тут распахнулась дверь, и мне второй раз за день «повезло»: в комнату ворвалась Люба Шавякина.

— Шава! Давненько не виделись! — изобразил я бурную радость от этой встречи.

Но Шавякина словно в каком-то беспамятстве глянула на меня и завопила:

— Нелька, моя Гуля родила! — И исчезла за дверью.

Нелька всплеснула изумленной голубизной глаз, но тут же спокойно скомандовала:

— Пошли в двадцать первую комнату! И не шуметь.

Гуля, Гуляйбат Амаева, была соседкой Любы Шавякиной по комнате, но училась она в другой группе, на фельдшерском отделении. Сначала она жила у кого-то на квартире, но потом попросилась в общежитие, и ее поселили. Она была полненькой, с большой черной косой и круглым румяным лицом, почти всегда тронутым какой-то неконкретной, ни к кому не обращенной улыбкой. Шава частенько с юмором рассказывала девчонкам об этой странной, наивной, как дитя, девушке, приехавшей из Средней Азии.

«Только останется одна в комнате — тут же снимает со стены свой азиатский инструмент, типа нашей балалайки, — камаз называется, — и давай по нему пальцами брякать. — Любка ударила пальцами по воображаемому инструменту. — И поет, поет, а песни длинные, ничего не понятно…»

«„Комуз“, а не „камаз“, — басисто поправила Шаву Тоня Первушина, которая самоучкой освоила в детстве баян и пела в художественной самодеятельности на манер Зыкиной. — Это их самый главный инструмент».

«Ну „комуз“».

«А голос у Гули хороший, раздольный такой. Я ее спрашивала: „Про что, Гуля, ты поешь?“ А она смеется: „Про что вижу, про то пою“».

Тоня точно скопировала акцент, с которым разговаривала Гуля на русском, и девчонки рассмеялись.

«А ты бы на ее месте как разговаривала?» — вступилась за Гулю Промокашка, друг всех обиженных и угнетенных.

«Да я ж не по злобе, — добродушно ответила Тоня. — Гуля — девка хорошая, и комуз инструмент хороший, не хуже баяна».

«Даже не хуже фортепиано», — съязвила Потёмкина.

«А уж это я не знаю», — серьезно ответила Тоня, которая не заметила ехидства Потёмкиной.

Я вспомнил, что видел Гулю буквально вчера. Она шла к автобусной остановке, что напротив лакокрасочного завода. Ее невозможно было не заметить — в пестром широком национальном платье и ярко-розовом газовом платке, покрывавшем лоб и повязанном кончиками назад. Живота не было заметно. Никто бы не догадался, что она беременна, просто полненькая девушка в свободном платье. И Гуля, как видно, ни с кем не делилась своей тайной.

Мы поспешили в конец коридора, в комнату Любы и Гули. Нелька влетела в дверь, мы за ней. Гуля полусидела на кровати с закрытыми глазами, укрытая до пояса пододеяльником. На ней было то же платье, в котором я видел ее у остановки.

— Гулюшка! — позвала ее Промокашка. — Как ты?

Гуля рукой показала куда-то вниз. Промокашка приоткрыла пододеяльник и вскрикнула.

— Нелли, сама ж сказала: без шума, — напомнил я.

На постели, в ногах роженицы, лежал очень крохотный, меньше тех, что мы видели в роддоме, новорожденный, еще не отделенный от пуповины. Он выглядел мягким, синеватым и, что меня встревожило, каким-то неживым комочком. Явные признаки недоношенности.