Владислав Дорофеев - Дни

У женщины есть ключ от квартиры Жанны: она входит, нарочито громко стучит по полу, проходит в комнату. Это квартира бабушки Жанны. Женщина когда-то ходила к бабушке Жанны учить французский язык и тогда же узнала внучку бабушки – Жанну. Бабушка умерла, а Жанна перешла в квартиру бабушки – уже десять лет она живет в бабушкиной квартире. Бабушка была ростом со стул и в начале века жила в Петербурге. Жанне пятьдесят лет, ее волнуют проблемы культуры, в частности, некая культура Средиземноморья, уничтоженная в некое время, но, как Жанна считает, еще до написания Ветхого иудейского завета; и еще Жанна утверждает, что эта самая культура как-то связана с культурой, что проявила себя на острове Пасха и потом дала ответвление в русской народности. Жанна знает несколько иностранных языков и была трижды замужем, у нее есть дочь, которая в разговоре с друзьями называет Жанну: «Моя бабушка.» Да, у Жанны бывает мрачно дома, но то мрак дружелюбия и тоски, а, порой смертного часа, когда у Жанны останавливалось сердце и никто не способен был понять почему. Жанна говорила, что спокойна и не боится, ей кажется, что она умирает от того, что не знает зачем жить дальше, хотя силы еще остались для того, чтобы выполнить еще какую-нибудь задачу, но она не знает какую: родить, убить, потерять? – нет она не знает! А потому готова умирать. Сердце затем пошло, волшебно уверенно, наверное, Жанна поняла, что ей делать и как это сделать. Что-то несомненно помогло ей, вот что?

Жанна и женщина всегда хотят видеть друг друга. Они любят себя и каждую в отдельности. Жанна в воскресенье не ест, так она, как говорит, «очищает внутренности», а теперь вот уже пятый день ничего не ест, лишь пьет сок, который приносит женщина.

«Жанна, я сегодня родилась! Ты рада?»

Жанна сейчас думает, что, когда она падала, последнее, что она видела – небо: темно-синее почти черное небо и почти белая Луна, резкая и трезвая, в маленьком над головами небе, а один из этих был в белых носках, а каблуки закрыли Луну.

«Жанна ты рада?» Они поцеловались, женщины – как это возможно было поцеловать в опухшие губы Жанну; на секунду застыли и расплакались от слащавого умиления, будто два увядших цветка склоняются навстречу в янтарной коричневой вазе, а в вазе загнивающая вода.

У Жанны на потолке нарисовано, как она сама утверждает, сто тысяч пар глаз, она любит выискивать вверху глаза по настроению и смотреть, словно, обнимать Ее-Себя невидимую, которая таится за каждой парой глаз и, которая всегда вся вместе есть – Она! Сегодня глаза Жанны в дальнем углу, и Жанна просит женщину закрыть окна и включить свет – так лучше и надежнее.

Отец женщины убил как-то рысь, сделал чучело и, когда женщина осталась жить в городе, она привезла и рысь, а познакомившись с Жанной, подарила рысь Жанне. Рысь теперь стоит с неизменным оскалом в изголовье Жанны. Жанна полюбила чучело, как только увидела, а женщине подарила цветочную янтарную шестигранную вазу, великолепную и нежную.

Женщина подошла в лежащей Жанне, спрашивает: «Зачем ты полюбила меня? я не хочу, чтобы меня кто-нибудь любил, чтобы хоть один человек хотел отдать мне за меня себя; ведь ты хочешь отдать мне свою душу, или ты еще не любишь меня? Я знаю, что, если меня полюбить, разлюбить уже нельзя, потому что я чужая всем и тебе, и себе. Помнишь, ты мне сказала, что у меня глаза нехорошие, я тогда плакала и обиделась невообразимо. Сегодня я бы не плакала, сегодня я хочу сказать: если я злая, то злая только к себе и никто не знает, чего я хочу и на что способна, никогда не поймут меня, я никогда не захочу рассказать о себе, о людях людям. Вот ты – слабая и не слабая, тебя можно прихлопнуть и ты не сопротивляешься и не станешь сопротивляться и не хочешь, хотя… Возможно, беззащитность – это и есть человек; такая беззащитность, чтобы всем признавалась в любви и, чтобы душу носила на веревочке на шее. Ты не старуха, а уже хочешь счастья, уже молчишь, если молчится, уже сидишь, когда сидится и сетуешь, что у тебя не осталось чистых чувств и переживаний! Ведь ты на малость не способна, ты уже не способна даже напиться. Я не хочу тебя видеть и твои глупые глаза, которые лишь детство, а не бог, в которого ты веришь, закрыв собственные глаза.»

У Жанны как-то неожиданно вышло напряжение из кожи лица и тела, она сумела впервые сесть, не опираясь на стену и заговорить, не делая пауз: «Порой, я не понимаю у кого настоящие живые глаза, а особенно теряюсь, если думаю про восточные свои глаза в постели с мужчиной, тогда, например, мне представляется, будто на месте моих глаз два круглых зеркальца, которые свободно вынимаются и вставляются еще проще… А, ты, собственно, о чем? Мне кажется, ты не выспалась сегодня. Ложись рядом, я так устала, одна и одна, ложись и спи.»