Владислав Дорофеев - Дни

Позвонил блондин.

Вечером, как обещал, пришел с рыжим догом. Все поцеловались дружески. Накормили собаку; долго пили коньяк и ели холодную рыбу и лимон, пили гранатовый сок, пробовали мешать коньяк с соком, получалось похоже по вкусу и цвету… «на глину», сказала женщина.

Блондин любил работать у женщины, здесь работалось вольно и просторно. Когда женщина утомилась, он помог ей раздеться, уложил: отправился за стол и долго-долго писал, уже запели бы петухи, но осенью ночи не такие короткие, как поздней весной и ранним летом – еще далеко до рассвета.

Мужчина перестал писать, подошел к зеркалу, подозвал собаку, опустил руку на твердую собачью голову, так постояли, прикрыв веки, потом разделся, неожиданно почувствовал вкус миндаля во рту, нагнулся над женщиной в кровати, посмотрел, взял ее тело в охапку, раскинулся на полу, а женщину уложил уютно на животе; подошел пес, попечалился, заглядывая коровьими глазами в лицо блондину, вздохнул и успокоился мордой на бедре. Женщина – некая ночная тень, свернулась на мужчине и спит, но как может спать то, что, словно, не плоть, не тело, не женщина – она! Подумал ли мужчина, что это душа, Сама Душа Мужчины касается его живота. Несколько секунд они восхитительно и укромно втроем жили и уснули.

Беспредельная чернота за окнами. Ночной мир ограничен и невелик, он, как мир под дождем, когда небо пытается уничтожить физические зримые границы, тогда нет грязи, нет памяти, ничего нет.

И не надо.

Это было так неожиданно.

Она перешла в пятый класс, а жила в далекой деревне среди сопок. В деревне жили чабаны с семьями.

Ей два года: она сидит в седле одна без поддержки и скачет вслед отцу, она скачет, привязанная к седелке жеребенка, а жеребенок бежит неотступно за матерью – отцовской кобылой. И, если задрать голову, видно, как отара овец перевалила через вершину и весь склон серый, будто поросший мохом; постепенно закипает солнце, тоже переваливает через вершину над ними, лезет едва-едва на гору неба – такое нагое: «Папа, солнце – это я?… Можно мне к нему?…»

Неожиданно в середине школы она поняла, что есть бог. Она долго понимала бога, она установила, как бы норму или правило: читать богу на ночь две-три сказки, а после засыпала на спине с раскрытыми глазами.

Но отца затоптали овцы, когда неожиданно на противоположном склоне сопки начался странный провал земли, а овцы уже перевалили вершину; отец пытался их остановить, упал с лошади, а тут собаки подоспели – и овцы страшно завернули и сшибли лошадь, и уплыла серая струя потоком за вершину на прежний след. А мать загрызла собственная собака, одна из тех, которые завернули отару. Женщина была еще жива, когда рассказывала, что собака неслышно кинулась ей на спину; утром, еще было темно, она шла подоить корову, собака беззвучно сжимала челюсти, а мать лежала на снегу, скребла левой рукой, а правой шарила в цинковом ведре, затем вскрикнула и закрыла глаза. Осклизлый сумрак продолжал рассеиваться. И уже больше не открывая глаз, уснула мать мертвым сном. И женщина перестала читать сказки богу и забыла на время, что бог в верху.

Женщина чувствует лес и потому любит лес, как нечто самое лучшее и по настоящему постоянное, например, она явственно понимает жизнь дерева, движение под корой и под землей, а стоя на земле леса, она представляет себя, как на прозрачном ящике, внутренности коего наполняют могучие и прочные жилы-корни, ей тогда пусть и страшно, а приятно и гордо, что вот она живет двойной жизнью, потому что видит то, о чем никто другой не подозревает. Когда ей становится неловко или обидно, она приходит в лес. Лес ее, будто старая уютная Детская на дальнем втором этаже: шум мира стихает уже на лестнице, и, когда затворяется дверь, любой шум исчезает и не существует, и остается детская и короткая кровать у стены. Под кроватью стоит корыто, в котором она держала черепаху, над дверью висит, вырезанная из красной бумаги цифра «6», окно закрыто зеленой шторой и нет ни одной игрушки – она с ними простилась, чтобы не печалить их переменами: да, она нашла себе другую игрушку, которая плещется в тухлой воде существования: в воде исчезают представления о весе, верх делается низом, и блондин и рыжий, как две гирьки, висят через шею, но тянут вверх, в руках она сжимает алые розы, а лес детства густ, а как известно, в густом лесу розы не цветут, а если растут, никто их не видит толком.

«Я хочу жить… Поздно, кажется! Я уже захотела обратное!..»