Владислав Дорофеев - Мой батюшка Серафим

Зачем все это было нужно? Нет ясности в целеуложении и целеустремлении. Он умен, но капризен.

Можно все эти свидетельства глупости объяснить устремлением к главному, за ради вечного.

Наверное, я его не понимаю. И никогда не пойму. Его благородство и смелость понятны. Его честность и сопереживание людям ясны.

Но не понятны и не ясны его всегдашняя маниловщина и временщичество, самомнение и часто пустозвонство.

Понятно, отчего он заговорил со мной по дороге о политике, о моей работе. Он решил, что это – хорошая возможность избежать больной темы.

Но именно болезненные темы меня сейчас и волнуют. Меня больше волнует отсутствие квартиры у меня, нежели происходящее в стране и во власти.

То есть, говоря со мной о пустяках, становясь умнее, выше случившегося, он совершенно не поинтересовался моей жизнью, моей душой, моими устремлениями. Ради своего ума – он презрел мой ум.

Почему и отчего я всегда полагал, что он – силен и умен? Умен – да. Но не в развитии. Силен? От времени – да.

Он так и остался советским интеллигентом, диссидентом, скептиком, относящимся с сомнением и иронией ко всему.

О! это замечательная позиция! Но бывают крайние события, которые требуют от человека крайней серьезности, и стерильного от юмора и скепсиса, анализа и рефлексии состояния.

Увы! Собственно, ничего особенно не произошло. Наши пути давно разошлись. У меня оставались два повода уважения к нему: его мать, моя крестная, и его священнический сан. И единственная причина общения – крестная.

Он даже раздобрел, как настоящий деревенский православный священник, я бы уточнил – литературный православный священник. Раздался в боках и загривке. Что вовсе не означает оглупления. Ибо патриарх Московский почти необъятен.

И вот настоящего смирения в Саше/отце Александре нет. В этом мы с ним близки.

То есть к священнику за пределами его рукоположения надо относиться, как к человеку. Но никогда не забывать о действующей через него благодати.

А вот отношение к жене у Саши/отца Александра осталось неоправданно тяжелое.

Хотя жена его, Наталья, стала настоящей матушкой, попадьей, смиренной, терпимой и естественной, а потому непонятной чаще, воспринимаемой чаще придурковатой. Что глубоко не так.

Ему не очень понятны мотивы и устремления моей жизни.

Я простил ему нарушение тайны моей исповеди. Он в том не слишком виноват. Человек не всегда виноват в своей слабости. Человек всегда расплачивается за слабости. Этого довольно много.

Но все это, промелькнувшее у меня в голове, пока мы ехали с печальным грузом (так принято писать), не столь и важно на весах моей благодарности к нему.

Ведь это он/Саша/отец Александр привел меня однажды в свой дом, после чего его мать меня крестила, став моей крестной, а затем и спасала меня неоднократно, кормила и поила, укладывала спать и лечила.

Значит, косвенно, это я ему, сыну моей крестной, Саше/отцу Александру первоначально обязан появлением в моей жизни Николая Павловича, и Серафима Саровского, и Церкви, то есть новой жизни!

И я обязан. Я благодарен. Я все помню. Для меня неблагодарность – это жесточайший грех.

Мы подъехали к деревне и храму. В пустых разговорах по дороге, я почти запамятовал о покойной.

Надо снимать гроб. Я поднялся в машину, чтобы снять крышку гроба, чтобы помочь вынести гроб. Я сдвинул крышку, и вдруг! лицо крестной. Резко, выпукло, объемно и не живо.

Сильное, волевое пергаментное лицо. Не очень доброе, не всепоглощающе доброе (что понятно, ибо она – не святая), но знаковое для моей жизни, со сжатыми тонкими губами, слегка искривленным носом. И нет в этом лице откровенной радости от смерти. Спокойствие и уверенность, сильное устремление к новой жизни, твердость. Но радости, восторга, счастья, глубокого покоя и ясности нет.

А что есть?

Она часто повторяла в последнее время: «Я останусь в этом веке, я не перейду в другой век. Следующий век – не мой век».

Мы поставили гроб с крестной в храме напротив алтаря, по центру. Меня почему-то более всего поразило то, что она не дышала. Человек, знакомый мне, любимый мною, лежит и не дышит. Грудь не поднимается. На протяжении почти суток, как гроб стоял в церкви, я неосознанно всматривался в грудь – не дышит? Но не поднимается грудь!

В больницу, когда мы забирали гроб, пришли ее родственники и две ее сестры, Варвара и Клавдия. Варвара расплакалась по-детски навзрыд. Клавдия ее успокаивала: «Ты – христианка. Что ты плачешь. Она ушла в вечный покой!»