Марти Леймбах - Дэниэл молчит

— Ну? Убедились, порнографии нет? Теперь что — обратно заворачивать? — утомленно вздохнула Виина. По ее мнению, проверять подарки родственников на благонадежность — сущая глупость.

— Непременно, — кивнула я. — Все должно выглядеть в точности так, как было.

— Все равно что на государство работать. Спльошное надувательство, — пробурчала Виина, но все же покорно помогла мне разгладить бумагу и вернуть на место скотч так, чтобы рисунок идеально совпадал. — У тебя чудесные дети, — грустно вздохнула она. — Жалько, что я больше не буду убирать за ними игрушки.

Сегодня Виина у меня в последний раз. Мне не по средствам ей платить, а сократить жалованье, как сама она не раз предлагала, не позволяла совесть. Я буду скучать. Я всегда так ждала, когда придет четверг, а с ним и Виина — с щеткой для батарей собственного изобретения в руке, с радугой ярких заколок в туго заплетенных волосах. Закончив уборку, она всякий раз жаловалась, что чище в доме не стало, и хмурила брови, оглядывая гостиную, словно оскорбленная в лучших чувствах. А когда я протягивала деньги, мотала головой — то ли говоря, что не стоит платить за недоделанную работу… то ли что сумма маловата. И то и другое было правдой. Мне жаль до слез расставаться с ней.

— Что ж, лядно, раз так… Мне давно пора заняться Уольтером Бенджамином, — отозвалась на мою новость Виина. — Да и смотреть, как ты себя гольодом моришь, — радости мальо.

Настало время прощаться. Казалось, из моей жизни один за другим уходили через невидимую дверь все близкие люди.

— Заглядывай в любое время, — попросила я.

— Я оставиля тебе свою щетку для батарей. — Виина перебросила сумку через плечо и прикоснулась к моей щеке изящными темными пальцами.

Виина заблуждалась, я вовсе не морила себя голодом. Коллектив итальянской булочной заваливал меня библейского вида ломтями pane toscano, [4] Тосканский хлеб ( итал. ). глазированными ячменными плетенками с блестящими брызгами хвойных семян, сладкими focaccia [5] Белый итальянский хлеб ( итал. ). с веселыми ямочками — отпечатками пальцев сыновей Макса, которые вымешивали сдобное тесто, немилосердно избивая его кулаками.

— Моя жена передала для вас ужин, — сказал Макс, вручая мне увесистый коричневый пакет с домашними равиоли, бережно прикрытый сверху. В пакете была стеклянная миска. Сквозь бумагу пробивался аромат фирменного томатного соуса жены Макса. — По-нашему, вы гораздо лучше выглядите, синьорина.

Я и чувствовала себя гораздо лучше. До совершенства моей жизни далеко, но одно в ней замечательно: Дэниэл заговорил. Он строил железные дороги по всему дому, с мостами для крушений поездов. Для кого-то мелочь, а для него гигантский скачок, в сравнении с бесконечным разглядыванием Томаса у самого своего носа. Поезда у нас теперь сваливались с подоконников, с углов кухонного стола и телевизора, с края ванны. «Бах!» — говорит Дэниэл, и поезд терпит крушение. «Маш!» — и поезд пускается в дорогу. А чтобы добиться моего внимания, он должен сказать «мама». Дергать за руку бесполезно: пока не сказано заветное слово, я даже не взгляну на него. Зато услышав «мама», я вмиг оказываюсь рядом, хватаю на руки, танцую до головокружения, топаю за ним куда пожелает. Я его лучший, хотя и страшно надоедливый друг, вечно влезающий в его игры, его верная собачка, которая всегда трусит следом. Дэниэл каждый день учит новое слово, и пусть нам с Энди приходится потрудиться, но результат того стоит.

Я, радостно улыбнулась Максу.

— Здоровья стало больше. И силы. — Макс согнул руку, сжал кулак и поиграл бицепсом. Потом похлопал себя по щекам: — И тут. Больше краски на щеках.

— Теперь еще грудь нужна, — вставил самый младший, Паоло.

Я подплыла к Паоло — тот стоял на посту у пугающего вида печей с черным нутром и блестящими противнями — и приблизила губы к самому уху этого ребенка пятнадцати лет, не по годам языкастого, за что он регулярно и получал от отца затрещины.

— Пао-о-оло! — проворковала я, под обстрелом черных глаз: все его братья замерли в ожидании представления. — У меня есть грудь.

Кухня взорвалась хохотом; даже Паоло смеялся, конфузливо поеживаясь. Он еще долго краснел и хихикал при взгляде на меня.

Меня ждало прощание еще с одним человеком, с Джейкобом-эскулапом. Откинувшись на спинку своего кресла, вытянув скрещенные ноги, он вертел карандаш обеими руками сразу и шумно отдувался. Из-под толстых стекол очков глаза его смотрели испытующе.