Юрий Козлов - Реформатор

— А еще кидалово в том, — продолжил Савва, что с такой же страстью, с какой мы некогда думали — и, кстати, кое-что делали! — о счастье Родины, справедливости, народном благе, мы на каком-то этапе жизни начинаем думать — и опять-таки, делать! — вещи, прямо противоположные. Хотел сделать людей счастливыми, — с недоумением посмотрел на Никиту Ивановича Савва, как будто в этом была и его вина, — а сделал… мертвыми. Хотел привести народ и власть к единому знаменателю, а привел… к нулю. Хотел честно служить, а дослужился до… повешения на Красной площади под барабанный бой. Хотел любви, признания, богатства, а получил… мир, где это все отсутствует по определению. Хотел семью, детей, а получил… Ты видел мою раннюю композицию “Кенгуру” — беременную женщину с раскрытым, как двери, животом, откуда смотрит ребенок? А главное, почему эти взаимоисключающие крайности не просто уживаются, но гармонично сосуществует внутри одного человека? Объясни мне, кто, когда и зачем перевел стрелки моего, летящего в коммуну, паровоза? Кто превратил его в long, long train… с консервированными мертвецами? — замолчал, глядя на Никиту Ивановича, словно только что увидел. — Я знаю, зачем ты здесь, — вдруг схватил его за руку. — Ты хочешь… Но это глупо. Это все равно, что разрезать пополам солнце…

— Зачем ты это делаешь? — тихо спросил Никита Иванович. — Тебя все боятся и ненавидят.

— Я всего лишь стремлюсь раскрыть во всей полноте внутреннюю красоту человека, — с достоинством истинного художника-авангардиста ответил Савва, протягивая Никите Ивановичу фужер. — Я устал слышать о красоте души. Кто ее видел, эту душу? — отхлебнул из своего фужера. — Если ее никто не видел, то как можно рассуждать о ее красоте? Вот я и показал миру красоту внутренних, скрытых под кожей, органов человека, совокупность которых и есть душа. Так что, истинный певец человеческой души — это я! — с гордостью произнес Савва. — Разве я виноват в том, что некоторые морально ущербные, нищие духом люди не хотят наслаждаться этой красотой? Твое здоровье, брат! — поставил пустой фужер на длинный, подозрительно похожий на операционный, стол. — Ты ведь не хуже меня знаешь, чего больше всего на свете боятся люди…

— Смерти? — по инерции уточнил Никита Иванович.

— Неправильный ответ! — хлопнул в ладоши Савва. — Больше всего на свете люди боятся… правды!

— Что ты… пьешь? — с ужасом спросил Никита Иванович.

Напиток был столь же крепок, как и Tuzemsky rum, но, в отличие от него, солон. Цвет напитка Никита Иванович не сумел определить сквозь темное стекло старинного фужера, но почему-то он показался ему…

— Кровь со спиртом, — подтвердил кошмарную догадку Савва. — Напиток богов, нектар, возвращающий силы. Кстати, опять кидалово, — весело рассмеялся. — Всю жизнь любил сухое красное вино, а сейчас пью… — сморщив нос, понюхал пустой фужер. — А куда деваться, врачи сказали, что это для меня полезно. Да и запасы консервированной крови у нас… практически неисчерпаемые. Боюсь, что я все-таки прав, — поманил к себе пальцем Никиту Ивановича. — Человеческая жизнь — это long, long train… И ты поедешь вместе со мной, брат, на этом поезде до станции назначения.

— Зачем? — спросил Никита Иванович, не зная, радоваться или нет продлению (по крайней мере до прибытия на таинственную станцию) жизни.

— Неужели ты до сих пор не понял? — внимательно посмотрел на него Савва.

— Что именно? — уточнил Никита Иванович.

— Что ты и я… Что мы с тобой…

— Ну да, братья, — вздохнул Никита Иванович, — река общей крови. Куда она нас несет?

— В Москву, — ответил Савва.

— В Москву? — удивился Никита. — Зачем? Кто нас там ждет?

— Чтобы завершить проект, закрыть тему, — объяснил Савва. — В письме Ремиру я обещал моему народу, что вернусь. Я должен выполнить свое обещание. Не волнуйся, нас там ждут, еще как ждут. Мы мирные люди, — подмигнул Никите Ивановичу, — но наш бронепоезд стоит на запасном пути!

…Впервые Никита Иванович услышал о страшном Сабо пять лет назад, когда был проездом в Триесте. Туда-то и приехал, точнее приплыл по морю, так называемый, “Белковый цирк”. Помнится, Никиту Ивановича немало удивило странное название цирка. Речь определенно шла не о белках в колесе. Он вспомнил бессмертное определение, данное Энгельсом жизни, как “способа существования белковых тел”. Если жизнь — цирк, — думал, гуляя по булыжным площадям Триеста, Никита Иванович, — кто будет с этим спорить, то отчего ей не быть “Белковым цирком”?