Юрий Козлов - Реформатор

Никита Иванович не сильно удивился, что Савва (Сабо) поставил на первое место себя. Савва (не Сабо) тоже бы так сделал.

— А вот я, — с облегчением (брат, хоть и внушал опасения, все же говорил относительно связно и понятно), — капитулировал перед поганым концом, — честно признался Никита Иванович, — можно сказать, сам сделался его неотъемлемой частью.

— Не один ты, — утешил его Савва. — Но я знаю, как спасти погибших, приободрить отчаявшихся.

Никита Иванович подумал, что вряд ли погибшие захотят спасаться, а отчаявшиеся (в том числе и он сам) приободряться под руководством наводящего ужас на подлунный мир Саввы (Сабо).

— Мы работаем на Вечность, — с непонятной (видимо, на Вечность) обидой продолжил Савва, — а она устраивает нам кидалово, — произнес забытое блатное слово, употреблявшееся в России в начале тысячелетия.

— В каком смысле? — осмелился поинтересоваться Никита Иванович. — Тебе-то точно вышло не кидалово. Ремир хотел тебя повесить на Красной площади, а ты, вон, не только жив, но еще и… скажем так, в авторитете, — изумился собственной наглости Никита. Ему вдруг показалось, что погибнуть от руки брата, в сущности, хорошо и логично. По крайней мере, такой финал придаст хоть какой-то (пусть отрицательный) смысл его бессмысленно прожитой жизни.

— Я объясню тебе, в чем состоит кидалово, — Савва словно нехотя приблизился к железному шкафу в углу, извлек из него бутылку без этикетки, два необычайно красивых, по всей видимости, антикварных, из темного стекла фужера. — В переводе стрелок. Ты едешь в поезде по одному маршруту. Но вдруг смотришь в окно и видишь, что поезд едет совсем не туда. Более того, едет туда, куда ты никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за какие деньги не собирался ехать. Хотел в Африку, где солнце и пальмы с бананами, а попал на Северный полюс, где полярная ночь и голодные белые медведи щелкают зубами. Кидалово — в неуловимости момента перевода стрелок. Это несправедливо, потому что ты не видел эту сволочь — стрелочника и, следовательно, понятия не имеешь, когда он сделал свое черное дело. Кстати, ты посетил мою композицию “Life — it is a long, long train”? — вдруг спросил Савва.

— Что? А? — вздрогнул, возвращаясь в реальность, Никита Иванович. — Я… слышал, читал про нее. Я же тогда не знал, что Сабо — это ты.

— Верю. Не посетил, — рассмеялся Савва. — Иначе сам бы уже ехал в моем long, long train. Я, между прочим, думал, как тебя там усадить, — ласково произнес Савва. — Ты бы с одухотворенным лицом сидел у окна с портативным компьютером на коленях, не обращая ни малейшего внимания на соседей. Ты бы вечно сочинял в моем поезде… — пристально посмотрел на Никиту Ивановича Савва, — какую-нибудь исключительно умную, пророческую статью, или… ну да, конечно же, роман! Ты не можешь не сочинять роман, потому что я тоже… — замолчал. — Вечный, потому что он никогда не будет закончен, роман. Из тех, какие Бог держит на своей книжной полке… Помнишь, отец говорил тебе про список?

— Мне, — уточнил Никита. — Он говорил мне, тебя при этом не было. Откуда ты знаешь?

— А ты откуда знаешь, был я или нет? — рассмеялся Савва. — Может, он и мне это говорил. Значит ты не хочешь сочинять в моем длинном поезде роман?

— С содранной кожей? — спросил Никита Иванович. — С глазами на ниточках, или с рассеченным черепом, вылезшими мозгами, чтобы все видели, так сказать, первоисточник, стихию, где рождаются статьи и романы?

— Как ты отстал от жизни, брат, — с огорчением покачал головой Савва. — Ты, наверное, думаешь, что я все еще занимаюсь составлением пирамид и прочих геометрических фигур из человеческой плоти, разного рода милыми безделушками, вроде парня в цилиндре, перебросившего через руку плащ из собственной кожи, официанта, несущего на подносе свои дымящиеся внутренности, женщины за утренним теалетом, расчесывающей мозг? Те времени давно прошли, — вздохнул Савва. — Мне надоели эти трупы, слишком много с ними возни. С некоторых пор я использую новую — уникальную — технологию консервации человеческих тел. Теперь я могу… — воздел руки к потолку, — все!

Никита Иванович вдруг отчетливо (как будто это было вчера, а не несколько лет назад) вспомнил, как подошел к вытянувшемуся от Центрального пражского вокзала до самого горизонта поезду, в котором Сабо представлял композицию “Life — it is a long, long train”, почти было купил билет, но в последний момент передумал, потому что понял, что… не выйдет из этого поезда живым. Что не для того тянется неизвестно куда этот поезд, чтобы люди выходили из него живыми. Что человек, пред чьими глазами пройдет такое количество мертвых, изображающих из себя живых, сам неизбежно превратится в мертвого, хоть и будет изображать из себя живого. Помнится, даже некая справедливость увиделась в этом Никите Ивановичу, он подумал, что есть определенная логика в том, что делает этот загадочный Сабо.