Юрий Козлов - Одиночество вещей

Но когда Леон выбрался на улицу во второй, в третий раз, ему уже не очень хотелось, чтобы его убивали. А ещё через несколько дней он развил, дополнил мудрейшую, как ему открылось, мысль парня: «Если ты хотел покончить с собой, а у тебя ни хрена не вышло, это не означает, что, когда ты выйдешь из больницы, тебе снова захочется покончить с собой». Леон понял, что выздоровел. Больше он не будет пытаться покончить с собой.

В своей комнате в книжном шкафу Леон обнаружил цветную фотографию класса, сделанную в этом учебном году. Долго всматривался в маленькие, как гривенники, лица, с трудом вспоминая как кого зовут. Единственная царская золотая пятёрка живо поблёскивала в затёртом тусклом ряду. Но и до Кати Хабло Леону дела не было. О чём с ней говорить? Его более не интересовали ни будущее, ни судебный (от слова судьба) ход планет.

Как, впрочем, и всё остальное.

Образовалась пауза, годная разве лишь на то, чтобы шлифовать до евангельского совершенства проклятую мысль, от которой Леон избавился. А отшлифовав, убедиться, что и она никуда не годится. Леону открылось, что, пока мысль жива, она не нуждается в шлифовке. С утратившей же жизнь мыслью можно делать всё что угодно.

Мать читала лекции в издыхающем обществе «Знание».

Отъезд, естественно, пришлось перенести.

Отец пытался починить машину, а когда не пытался, челночил по городу в поисках водки.

Водка с трудом, но собиралась. Всё разных сортов, как если бы отец был настоящим водочным гурманом. Или хватающим что попадётся алкашом. Истина, как всегда, находилась посередине.

Пузатенькая польская «Житна». Длинношеяя «Пшеничная», почему-то ашхабадского ликёро-водочного завода с верблюдом в кружочке. Забытая партийная семисотпятидесятиграммовая «Посольская», зябко укутанная в белую шуршащую бумагу. Пяток реликтовых четвертинок «Российской» в синеватых — с пузырьками — бутылках.

Отец, как заботливый старшина, ежевечерне пересчитывал по головам формирующееся в рюкзаке на кухне водочное ополчение. «С таким рюкзачком мы нигде в России не пропадём!» — без конца повторял он и радостно потирал руки.

Мать и Леон устали выражать восхищение водкособирательной энергией отца. В многотрудном этом деле он явил энергию, достойную Минина и Пожарского.

В магазинах не было ничего. Разумно было бы озаботиться и съестными продуктами. Но отец всякий раз приносил… водку. «Когда нечего купить, тянет на водку», — сокрушался он. «Ты, Ваня, больше по магазинам не ходи, — поморщилась мать, — жратву я сама добуду».

В воскресенье вечером накануне отъезда Леон заглянул в кухню.

Отец сидел на стуле. На полу перед ним раскрытый рюкзак с бутылками. Отец доставал по одной, лучисто смотрел, опускал обратно, награждая снисходительными шлепками по крепким стеклянным задам.

— Собираюсь, — отец смутился, поскучнел, как обычно смущается и скучнеет человек, когда его отвлекают от интересного, требующего сосредоточенного одиночества дела.

— Где маленькие достал? — подбодрил его Леон.

— У грузчиков в гастрономе, — оживился отец. — Вот ведь какое дело, — испытующе посмотрел на Леона, — идёт к тому, что это будут единственные на Руси деньги. Жидкие купюры. Изначально всё заложено. Грамм — копейка, — рубль, червонец, да хоть тысяча. В зависимости от инфляции. Вот эти, — кивнул на четвертинки, — готовые двадцатипятирублевки. Эта, — приподнял польскую «Житну», — полусотенная. Ну а эта красавица, — трепетно прикоснулся к шуршащему платьицу «Посольской», — трёхчетвертная. Семидесятипятирублевка. В сущности, никаких других денег в оставшееся для России время уже не понадобится.

— А литровую? — поинтересовался Леон. — Отчего не ввести сторублёвку?

— Непредсказуемая купюра, — быстро отозвался отец, и Леон понял, что он над этим думал, — может вытеснить из обесценить все остальные. Тяжеловата в употреблении. Нет, сторублёвку не потянем.

Тут ввалилась полумёртвая от стояния в очередях мать. Как робот, прошагала на кухню, поставила сумки на пол, со стоном села на табуретку, опустив голову и руки.

Леон смотрел на её русые локоны, широкоскулое лицо, голубые, но сейчас бесцветные от усталости глаза и думал, что мать — самый что ни на есть народ. В очередях, где она сегодня весь день стояла, никому и в голову не могло прийти, что эта женщина — преподаватель научного коммунизма.

Если раньше коммунистичность матери носила во многом служебно-внешний характер — в аудиториях, на партсобраниях, семинарах, ноябрьских и майских демонстрациях, единых политднях и т. д., — сейчас сделалась затаённо-внутренней, идущей от сердца, превратилась в тот самый праздник, который, по утверждению Хемингуэя, всегда с тобой. Главным образом, конечно, в очередях.