Карен Бликсен - Пир Бабетты

Мартина и Филиппа всеми силами старались украсить ту часть дома, которая была предоставлена им. Какие бы неприятные неожиданности ни ждали их гостей, уж мерзнуть они во всяком случае не будут. Весь день укладывали сестры в громадную старинную печь березовые поленья. Висевший на стене портрет отца они окаймили большим венком из можжевельника, а на маленький столик, за которым рукодельничала их мать и который стоял под отцовским портретом, поставили два серебряных под свечника. Несколько веток можжевельника они сожгли, чтобы в доме хорошо пахло. И все это время думали о том, можно ли в такую погоду добраться до них в санях из Фоссума. Когда все было готово, они надели свои черные нарядные платья и золотые конфирмационные крестики. А потом сели, сложив руки на коленях, и предались воле Божией.

Старики прихожане, Братья и Сестры, прибывали маленькими группками и медленно и торжественно входили в гостиную.

Эта гостиная с низким потолком, чисто выскобленным деревянным полом и скудной мебелью была дорога ученикам пробста. За ее окнами лежал большой мир. Зимой, когда ты смотрел на него из этой комнаты, большой мир был так красиво окаймлен розовыми, синими и красными гиацинтами на подоконнике. А летом, когда окна были распахнуты, большой мир был оправлен в мягкую колышущуюся рамку белых муслиновых занавесок. В этот вечер гостей еще с порога встретило уютное тепло, праздничное освещение и чудесный аромат, и они смотрели прямо в лицо своего любимого учителя в рамке вечнозеленого венка. Их сердца и окоченевшие пальцы оттаяли.

После минутного молчания один из самых старых Братьев дрожащим голосом затянул псалом, сочиненный самим учителем.

Один за другим вступали другие голоса, хрупкие, дребезжащие женские и гулкие голоса мужчин, бывших моряков и рыбаков, и все их перекрывало сопрано Филиппы, с годами чуть потускневшее, но все равно божественное. Сами того не замечая, певцы взялись за руки. Они допели псалом до конца, но прервать пение были не в силах и затянули следующий:

Эти слова немного успокоили хозяек, а строки третьей строфы:

проникли в самое сердце Мартины и заронили в него надежду.

В разгар пения послышался звон колокольчиков — это приехали гости из Фоссума.

Мартина и Филиппа вышли навстречу прибывшим, чтобы провести их в гостиную. Фру Лёвенхъельм с годами стала тихой маленькой старушкой, а кожа на ее лице — похожей на выцветший пергамент. Рядом с ней шествовал генерал Лёвенхъельм, рослый, широкоплечий и краснощекий, в роскошном мундире, увешанном орденами, горделивый и блестящий, словно какая-нибудь диковинная птица, вроде золотого фазана или павлина, затесавшаяся в степенное общество черных ворон и галок.

Генерал Лёвенхъельм ехал из Фоссума в Берлевог в странном расположении духа. Тридцать лет не бывал он в этих краях.

Теперь он приехал сюда, чтобы отдохнуть от суетной придворной жизни, но покоя не нашел. Старый дом в Фоссуме был, конечно, тихим и трогательно миниатюрным в сравнении с Тюильри и Зимним дворцом. Но в нем обитало одно беспокойное существо — по этим комнатам снова бродил молодой лейтенант Лёвенхъельм.

Генерал видел, как с ним рядом, почти касаясь его, ходит стройный молодой человек, мимолетно взглядывая на старшего и улыбаясь той дерзкой, снисходительной улыбкой, какой молодежь обычно одаривает стариков. Генерал мог бы улыбнуться в ответ дружески и немного грустно — так старость улыбается молодости, — будь он только в настроении улыбаться. Но, как написала в письме его тетка, он хандрил.

Генерал Лёвенхъельм достиг в жизни всего, к чему стремился, все восхищались им и ему завидовали.

И только ему одному было известно странное обстоятельство, так противоречившее его успешной жизни, — он был не вполне счастлив. Где-то в нем угнездился изъян, и он осторожно ощупывал свое духовное «я», как ощупывают пальцем кожу, чтобы обнаружить, где притаилась невидимая заноза.

Он пользовался милостью королевской семьи, он преуспел на своем поприще и был окружен друзьями. Нет, заноза сидела не здесь.

Его ослепительная красавица жена до сих пор была хороша собой. Может быть, она несколько пренебрегала домом ради светской жизни, каждые три месяца она меняла прислугу, и обед генералу иной раз подавали не вовремя. Генерал, который высоко ценил хорошую еду, в этом отношении затаил некоторую досаду против жены и втайне винил ее за плохое пищеварение, которым иногда страдал.