Мария Галина - Малая Глуша

СЭС-2 гнилое место. А куда деваться? Оклад хороший, премиальные. И надбавка за вредность. А Лялька выросла, и они больше не одно целое, а каждый сам по себе. И Лялька, кажется, ее ненавидит. Страшная, злокачественная форма ненависти, циркулирующая в их убогой семье, замкнутая, не находящая выхода.

Есть же семьи, где все в порядке, ну, я не знаю, полные семьи, и там все трудности преодолеваются вместе… У всех ее знакомых семьи какие-то убогие – или муж пьет, или нету его, или просто тихо ненавидят друг друга, но ведь должны же быть. Ну, вот у Левы, например…

Она опять на миг зажмурилась, в носу защипало.

Они меня съедят, подумала она. Съедят. Господи, до чего же глупое слово.

Дом выглядывал эркером-фонарем на разрытую улицу. Фасад облупился, с карниза осыпалась лепнина, кое-где торчали ржавые погнутые прутья.

– В Москве, наверное, фасады мыльным порошком моют, – прокомментировал Вася ни с того ни с сего.

На третий этаж вела широкая мраморная лестница, со щербинами на ступеньках. На мраморном подоконнике, сложив крылья, лежала серая ночная бабочка. Дверной косяк усеян фурункулами звонков.

– В коммуналке живет товарищ, – проницательно заметил Вася, нажимая на кнопку над табличкой, «Трофименко – 2 звонка», – мне бы такую коммуналку.

Какое-то время ничего не происходило, затем за дверью послышались осторожные шаги, дверь приоткрылась на ширину цепочки, и в щелку выглянул блестящий глаз.

– Коля, это из Пароходства, – дружелюбно сказал Вася.

– А точнее? – спросили за дверью.

– СЭС номер два, если точнее. Но неофициально. Пока еще.

– А! – За дверью зашаркали тапочками, и кожа у Петрищенко на предплечьях тут же покрылась мурашками, – она не выносила этого звука. – Учтите, я списался.

– Гм, – сказал Вася, – а поговорить бы все равно надо.

Дверь отворилась. Трофименко стоял в майке и трусах. Увидев Петрищенко, он смутился.

– Подождите, – сказал он, – я сейчас.

– Гордый, – тихонько пояснил Вася.

Ответить Петрищенко не успела, поскольку сэконд опять возник на пороге, на сей раз в нейлоновом тренировочном костюме, синем с белой молнией.

– Вот теперь проходите, – он указал рукой в неопределенном направлении, – сюда. Направо и еще раз направо. Третья дверь. Нет-нет, не сюда. Там гальюн. Мористее загребайте.

Окно в торце комнаты-пенала выходило на перекресток, где, мигая желтым, стоял асфальтоукладчик. По обоям ползли пятна сырости. На стене висел на плечиках белоснежный китель, прихлопнутый фуражкой с крабом. Рядом, на календаре, застенчиво прикрывала рот подмигивающая японка.

Петрищенко подвинула себе венский стул с гнутой спинкой, но ножка за что-то зацепилась.

– Извиняюсь, – сказал сэконд.

Под стулом высился неровный строй пустых бутылок.

Вася уселся на диван и какое-то время мрачно разглядывал сэконда. Тот занервничал, на верхней подбритой губе выступили капельки пота.

– Извиняюсь за бардак, – повторил он, – мы с супругой разошлись… ну, разменялись… остался диван, вот, а что?

– А что? – доброжелательно переспросил Вася.

– Погода паршивая, – сказал Трофименко, – спину так и ломит. Застудил в прошлом рейсе. Сыро.

– И не говори, – согласился Вася, достал пачку «Беломора» и стал стучать по донышку, выстукивая папиросу.

– Ну, – Трофименко глубоко вздохнул, – грубо говоря, чем обязан?

– А ты, друг, так уж и не знаешь? Нет?

– Это с «Мокряком» связано? Или как?

– Тебе «Мокряка» мало, друг? – печально сказал Вася.

Он поднялся с дивана, взял ободранную табуретку и устроился на ней верхом.

– Все тайное, – укоризненно сказал он, – когда-нибудь становится явным.

– Ну да? – удивился сэконд.

– Вы, случайно, – ласково спросил Вася, – совершенно случайно, ничего на берег не списали? В обход СЭС-2… Ну, мало ли что, острый аппендицит или там острый психоз, э?

– Таки Бабкин, – печально заметил сэконд.

– Таки Бабкин, – согласился Вася.

– Так я и знал! – сказал сэконд и замолчал.

– Да? – подсказал Вася.

– Кэп для «Мокряка» премию, ну, экипажу… непопулярен он был, хотел популярность поднять… вот и дал отмашку. А что?

– Да ничего, собственно, – сказал Вася, – ну, как бы отвечать придется. А у нас тоже премия горит, из-за вас, между прочим.

– Вы это… на работе пьете? – тоскливо спросил сэконд. – Только у меня рюмок нет. Одна вот, для дамы.

– Мы Океан любим, песни про него поем, а он нас нет.

Трофименко подлил Васе водки. Петрищенко поморщилась, но промолчала.