Станислав Буркин - До свидания, Сима

— Здесь и мои родственники есть! — с гордостью сказал я и нашел на бронзовых плитах четыре свои фамилии.

— А моих здесь штук двадцать, — сказал Диман, и я поверил ему на слово. — Вот видишь, а ты хочешь предать их. Ведь каждый из них мог сказать, что от него одного на фронте все равно ничего не изменится. Но они боролись из…

— Да брось ты козу пороть! — перебил его я и отмахнулся. — Развел пропаганду, тоже мне. Что-то я не припомню, чтобы ты уж очень в армию рвался. Небось тоже билетик прикупил себе.

— Так это, — замялся он, — совсем другое дело. И время другое.

— Вот и у меня тоже другое. Все другое. И вообще, хватит политикам паразитировать на человеческой любви к родине. Между государством и родиной такая же разница, как между Царством Небесным и Московской патриархией. Есть поступки, которые являются страшным грехом, но не являются уголовным преступлением. Например аборты. А есть преступления, которые не являются грехами, например, нелегальное пересечение государственной границы, — что это за грех? — или контрабанда редких попугаев, или фотографирование мостов. Все это — гораздо меньший грех, чем убийство врагов на войне, за которое канонами предусматривается отлучение от церковных таинств. У большинства из тех, чьи имена написаны на этих плитах, просто не было выбора.

— Выбор всегда есть, — серьезно сказал Диман. — Только не всегда хочется поступать правильно, и тогда мы обычно разводим демагогию.

Из бездны, простиравшейся за монументом, дул ледяной ветер, стыли руки, и казалось, что мы летим. Ночная синяя чернота неба в быстро плывущих клочковатых облаках, везде сереньких, а возле плывущего месяца коричневых с желтизной. Посмотришь вверх, а это не облака плывут, а мы летим, словно призраки, вместе с грозной титанической матерью Родиной, которая все поднимается над нами и поднимается. И какое ей до нас дело, до таких крошечных…

Продрогнув до костей, мы вернулись на проспект, быстро схватили такси и поехали за реку в Тимирязево. Там мы парили друг друга вениками до полусмерти, а потом выбегали на улицу и падали в специально собранную кучу снега. Водка лилась рекой, и девочки были расписные!

Кто такая Татьяна Регимонтасовна, я так и не узнал.

Возвращаясь домой на следующий день к обеду, я увидел, что Галька целуется под нашими воротами с каким-то лицеистом-гопником. Заметив меня, она испугалась, прикрыв рот рукой, хихикнула и юркнула за ограду домой. Паренек побледнел, но в грязь лицом не ударил, вытянулся и мрачно сделал шаг назад, пропуская меня.

— Смотри не перни, — сказал я ему и пошел истязать Галину.

Она заперлась в комнате и час не выходила. Когда Лизка пробежалась по дому, созывая всех на обед, Галька выскочила из комнаты и с криком «ай! ай! ай!» ломанулась вниз в столовую, там она прыгала как безумная вокруг стола, пока не вцепилась в маму, держа ее сзади как заложницу.

— Что такое? Что с тобой? — закричала мама.

— Защитите меня, тетя Люда, иначе он убьет меня! — взмолилась она, глядя, как я хищно размешиваю салат двумя большими ложками.

— Кто тебя убьет, Галинька?

— Он! — указала на меня пальцем преступница.

— Никто тебя не убьет, — топнув нагой, пообещала мама. — А ну прекрати! Садись за стол давай. Мало мне было одной Лизки, еще одно испытание бог послал. Галя, а почему у тебя вся тушь размазана?

Заметив, что я не злюсь, она засияла и спрятала лицо в мамином платье.

Мне было так весело с ними, что я ни за что не хотел уезжать. Там на Западе я оставил все проблемы, а здесь, пока у меня еще оставалось что-то от той проклятой тысячи фунтов, я чувствовал себя очень даже уютно.

Мама предложила выселить на время Гальку из моей комнаты, но я ответил, что мне и в Симиной хорошо.

— В Симиной? — удивилась мама, а мне стало неловко. — Ты ее еще помнишь?

— Просто как-то всплыло вдруг, — стал я глупо оправдываться. — Тем более там светлее и лучше читается.

Как-то раз ночью я зажег свет в комнате и задался вопросом, осталось ли в ней хоть что-нибудь ее. Я часа три с бездумным упорством шарился по всем уголкам, даже тем, в которые, кажется, не заглядывал даже в детстве. Я водил руками в паутине под подоконником, медленно, чтобы не шуметь, отодвигал мебель, до конца вытаскивал у стола ящики, пытался посветить спичкой в отдушине. И ничего. Все, связанное с ней, пропало, и даже могилы у нее нет.

Сима, Сима, и почему ты не оставляешь меня?

Я уже начал брать Галю. Еще разок: я уже начал брать Галю на все наши посиделки, и все почти свыклись с мыслью, что она моя девчонка. О жене никто вопросов не задавал, разве что я сам себе.