Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!

«Он особенно прекрасно играет, когда к нему приходит жена», – сказала однажды романтичная старшая сестра. Теперь открылась печальная истина: эйфория музыканта, всегда сопровождавшая визиты его жены, объяснялась очень просто: все апельсины, которые профессор Понтевиво у него тут же конфисковал, содержали огромные дозы долантина. Когда жену музыканта вызвали и допросили, она призналась, что всегда «делала апельсинам инъекцию».

– Пьеру было мало тех ничтожных доз, что вы ему давали! – кричала она в лицо профессору. – С такими жалкими крохами он не мог сочинять музыку! Он гений! И все должны делать, что он велит! Благодаря своей музыке он будет жив, когда мы все давно превратимся в тлен!

Силача Антонио, как я уже сказал, уволили. Гениальный композитор перенес страшную «ломку» и после нее приступы бешенства. Теперь несчастный лежит в состоянии искусственно вызванного делирия под наблюдением двух санитаров: руки-ноги дергаются, из горла вырываются хриплые вопли – он борется с демонами. Санитары следят, чтобы в бессознательном состоянии он не сломал себе кости. Меня однажды тоже так охраняли во время лечения мегафеном…

Рояль в музыкальной комнате заперли. Не звучат больше чудесные мелодии концерта для фортепиано, над которым работал больной музыкант: он, радость и надежда музыкантов всего мира, черпал благозвучие и красоту из разлагающегося мозга, из полубезумия, из балансирования на грани жизни и смерти.

Профессор Понтевиво очень удручен, сказала старшая медсестра Мария Магдалина. Она сама тоже.

– То и дело плачу. Ведь я-то думала, это все любовь…

Попробуйте-ка, профессор, установить за кем-нибудь слежку в чужой стране. В чужом городе. Среди чужих людей. Если вы с утра до вечера должны работать. И живете в гостинице. И если вы к тому же еще и боитесь, что за вами тоже следят.

Это было совсем не просто. Как на студии, так и в отеле я мог положиться только на пожилых людей: на моего костюмера старину Гарри, на привратника, на звукооператора; в отеле – на седовласого метрдотеля, старшую телефонистку гостиничного коммутатора и пожилую горничную седьмого этажа фройляйн Хаазе.

– Видите ли, я, как отец, тревожусь за Шерли. Дочь еще так молода, так неопытна. У нее никогда не было от меня секретов. А теперь… Теперь, видимо, в ее жизни появился какой-то мужчина. Вдруг начала что-то недоговаривать, утаивать, лгать и так далее. Жена еще ничего обо всем этом не знает, и мне не хотелось бы ее волновать. Но у вас, вероятно, у самих есть дети или внуки. Так что вы, конечно, понимаете мой страх. Я вовсе не хочу, чтобы за ней шпионили, Боже сохрани! Но если бы вы просто обратили внимание на девочку… С кем она говорит по телефону… Получает ли письма и от кого… Я был бы вам бесконечно благодарен…

Все это было чертовски трудно, несмотря на чаевые, которые они, само собой, охотно брали. Сказали, что прекрасно меня понимают. У некоторых тоже были дети и с ними свои проблемы. Так они по крайней мере сказали. Вообще они, естественно, говорили только то, что я хотел услышать. А что думали про себя, о том молчали. В любом отеле и на любой киностудии происходят такие экстравагантные вещи, что и не придумаешь. Так что тех, кто там работает, уже ничем не удивишь.

Большинство из тех, с кем я говорил, наверняка подумали: отчим. И влюблен в падчерицу. Что соответствовало действительности. Ревнует к более молодому сопернику. Совесть у него нечиста. И весьма. Иначе не дал бы столько на чай. Слишком много для чаевых.

Станут ли мне помогать эти люди – кельнер, телефонистка и привратник? Скажут ли правду, даже если ее откроют?

А может, Шерли тоже подкупила их? Или Джоан? А то и мы все?

Суббота, когда мы навсегда попрощались с Наташей, пришлась на 14 ноября. В воскресенье шел дождь, я весь день провел в отеле и занимался вербовкой союзников. За обедом Шерли опять затошнило. Она выбежала из-за стола, и я спросил себя, сколько времени мать может не обращать внимания на эти постоянные приступы тошноты. Неужели Джоан все еще ничего не заметила? Воскресенья вообще были самыми неприятными днями недели. Мать имела возможность с утра до вечера не спускать глаз с дочери. В будни что было невозможно. И я подумал: нельзя допустить, чтобы ребенок оставался в лоне Шерли до следующего воскресенья. Ну, одно еще куда ни шло. Но два воскресенья исключаются.

В понедельник я завез мадам Мизере 30 000 залога и 5000 для нее самой до того, как поехал на студию. В машине я был один. Шерли заявила, что ей уже не надо вставать в такую рань: