Зуфар Гареев: Показания Шерон Стоун

– Дык Вы сами сказали в прошлый раз – снять отсюда портрет Президента.

– Как я такое сказал? Кундеев, мог я такое сказать?

– Так точно, Иван Макарович! Сказали, что Жуликов и Соловьев недостойны сидеть в компании Президента.

– Точно, недостойны! Ты только на рожи их посмотри! Одна фамилия чего стоит – Жуликов! Да узнай Президент, что у нас тут есть следователь с такой фамилией… Ой, чего будет, мать честная! Сразу всех на сто первый километр! Иди, принеси портрет Президента.

Кундеев приносит портрет, вешает. Кузнецов, испуганно перекрестившись, пьет, морщится.

– Ты чего мне подал, Кундеев? Ты какой мне дряни налил?

Кундеев обиделся:

– Лекарство я налил, сами же сказали, чего покрепче…

– Когда я сказал? Сроду я такой дряни не пил! Ну-ка, налей чего посерьезней.

– Нашего? Так бы и сказали сразу.

Кузнецов берет стопарь, хочет перекреститься перед портретом, но рука его останавливается в полужесте. Совестно Иван Макаровичу стало, совестно как мальчишке.

– Кундеев, унеси портрет.

Перекрестив стопку, выпивает.

Продвинутый Жуликов нахально спрашивает:

– Ну, чего, так и будем смотреть в черный монитор? Детский сад. Мы что, вообще, ЖПО не видели никогда? Чепелю можно, а нам нельзя?

– Потому что Чепель на работе находится! У него ЖПО – рабочий материал.

Жуликов кипятится:

– Ух бы я сейчас! Свезло Чепику! Лохам везет, а правильным пацанам – когда?

– Смотри у меня, Жуликов, доиграешься!

Примерно в эти дни случилось превращение с одним товарищем, который ну совершенно точно не был посвящен ни в какую магию реинкарнации по определению.

Ну, подумайте сами, как могло коснуться это красивое утонченное учение некого лысого и толстого мужика под 50, который в некоторых сомнительных кругах был известен как Борман.

Не так давно этот Борман в родной деревеньке Вяльцы отгрохал церквушку, чем заслужил уважение в округе.

Тем не менее, мы с Мариной рады всем вновь пребывающим. Правда, далеко не всех сажаем в лодочку, не всем обещаем, что отныне они превратились в кулончик на ее шее… в ананасовую важную салфеточку… зубочистку для ковыряния в белоснежных зубах…

Наш товарищ вышел из церквушки им. Бормана солнечным полднем с тяжелым золотым крестом на шее, который наверняка когда-то являлся экспонатом Эрмитажа.

…Борман направляется к своей машине, которая за оградой. По пути он вежливо кланяется местным старушкам и каждой щедрой подает. Его сопровождают охранники.

Бандюго, повернувшись, к церквушке, широко крестится – от души, с поклоном. Потом шумно вздыхает всей грудью.

– Ну вот, с чистой совестью, так сказать, в дорожку дальнюю… – говорит Борман охранникам. – Он заметно веселеет. – Бог, значит, попускает…

– Попускает… – улыбаются охранники. – А чего ж нет…

Все садятся, машина трогается.

Через тридцать секунд красивый мощный взрыв сотрясает округу. От авто – только клочья. Все крестятся, вышедший из церквушки священник тоже. На байках и скутерах подъезжают восторженные местные тинейджеры, вытаскивая мобильники, чтобы заснять.

– Класс!

– Леха, круто?

– А то!

Один парнишка выхватил из огня барсетку, сел на скутер и дал газу.

А золотой крест унесло куда-то к ебеням… Возможно, в Эрмитаж.

В общем, чудны твои дела, Господи…

Мысли Чепеля по поводу того, что на него как на последнего лоха спихнули это идиотское дело, с каждым днем становились все мрачнее и мрачнее. А следствие по делу убийства мужа Марины Трегубовой – богатого банкира и сенатора Шалымова – шло своим ходом.

Чепель вроде бы не торопился (бандитом больше-бандитом меньше), но какая-то странность обстоятельств его настораживала.

Да, Марина Трегубова была богата, умна и независима, могла чудить сколько угодно, воображая себя героиней Шерон Стоун…

Но разве наша жизнь похожа на «Основной инстинкт»? Это в кино может быть куча трупов, а в нашей жизни…

Виктор вышел из лифта (сколько раз говорил себе: мог бы и пробежаться на четвертый этаж, дыхалку поддержать для формы) – и у дверей кабинета поймал себя на мысли: «Дело не в этом, в конце концов…»

Он вошел в кабинет, бухнулся на стул и честно впервые признался самому себе:

«Я не могу проводить допросы, это факт. Меня колотит от желания, от ночных или дневных фантазий, сопровождаемых поллюциями. Мне надо выбрасывать сперму и до, и после допросов, – иначе я могу сойти с ума. Я никогда не думал, что женщина-стерва так может возбуждать…»