Зуфар Гареев - Спящие красавицы

Навстречу им – электроколяска с Перепечкиным. Любаша достает из-за уха сигарету и прикуривает у Ксении, потом дарит цветы.

– Как всегда Иван Михайлович просит в 21.00 на чай для увлекательных бесед и стихов, – говорит Любаша..

Иннокентий ворчит:

– Господибожемой… Черт лысый… Черт!

Лиза вытаскивает фотографию мужской задницы и доверительно показывает Скелетону.

– Мне кажется этого мужчину я где-то уже видела… Я не могла ошибиться.

Скелетон вглядывается:

– Да, неплох…

Надевает очки:

– Совсем не плох, милочка… Вылитый Лановой…

Старшина отрывается от стрижки кустарника – его глаза свирепо вращаются. Пошел глюк! Ксения его допекла своей задницей!

– Ротабля, подъем! Ассильбеков, сучара!

Он сжимает кулаки и мчится вперед с воплями.

Видели бы вы Скелетон! Бабулька вмиг преображается и взлетает в воздух: «Киай!» Ее удар приходится в грудь Старшины.

Старшина падает, а новый удар Скелетона (полукруговой) приходится ему в челюсть.

Старшина сидит на траве, очухавшись.

– Крепко…

Скелетон склоняется над ним:

– Милый, давай знакомиться. Виктория Павловна.

Старшина смущенно протягивает руку, над ним склоняются Леха и Ксения.

Ксения набрасывается на бабушку:

– За что ты дворника ударила, баба, за что? Крысятка, я перезвоню. Этот Симон тоже чмо.

Лиза протягивает Старшине фотографию.

– Возьми за двести, сама брала за триста…

Старшина автоматически отсчитывает триста рублей. Лиза прячет и деньги, и фото в свой элегантный ридикюль.

К сведению дотошного читателя: в палате Риты позапрошлой ночью до утра писали очередную предсмертную записку Козыреву и хотели ему читать в полдень, но Козырев был так ужасно пьян, что попытки оставили.

И только через день это получилось.

Козырев, конечно же, был пьян и не стоял на ногах, но не настолько, чтобы не понимать на каком он свете.

Впрочем переводчица (как всегда раздраженно) еще раз на всякий случай уточняет, потрясая тетрадью:

– Вы хоть понимаете на каком Вы свете? Вы когда-нибудь в состоянии выслушать не чужую Вам женщину?

– Да! – восклицает Лиза.

Переводчица наливает в стакан воды и Рита пьет – жадно, насколько это можно понять, когда перед тобой спящее существо.

– Почему она все время пьет? – спрашивает Козырев.

– Вот именно! – спрашивает Лиза.

– Потому что она все время ест селедку и требует жареных семечек.

– Это булимия? Почему она все время ест селедку? Впрочем, какая теперь разница…

– Потому что всю жизнь ее хотела есть – и отказывала себе в этом.

– А теперь пришла пора… Впрочем, какая разница.

Лиза, воровато оглядываясь, крадет горсть лущеных семечек из тарелки.

Переводчица раздраженно ставит стакан, в голосе ее сарказм:

– Да пришла пора! Все равно ж вешаться!

Она протягивает толстую тетрадь:

– Читайте, всю ночь писали… И весь день правили…

Козырев листает тетрадь:

– Вы знаете как тяжело жить с писательницей, которая пишет без черновиков?

Переводчица кормит Риту семечками с ложечки.

– Теперь знаю.

– У меня фобия, я в последние несколько лет ничего не могу ни слышать, ни читать… Ни книг, ни сценариев, ни записок. Писать тоже не могу.

Лиза привычно набрасывает веревку на шею Риты.

– Хорошо устроились, – говорит переводчица. – А нам, простым смертным, куда деваться?

– Куда? – спрашивает Лиза.

– Что, все Ваши жены и любовницы – писательницы?

– Да. Что в этой записке, Вы не можете изложить в двух словах?

Переводчица припоминает:

– Она ушла в листву… Волосы ее растворились в листве… Жалобно кто-то мычал… или скулил, потому что она ушла непонятая…

– Скулил?

– Возможно пес Шарик. У вас был дома пес Шарик?

Она вчитывается в страницы:

– Нет, это были красивые и грустные собаки всей Земли – черные благородные доги… И лебеди всей Земли на всех озерах Земли… У вас были дома доги или лебеди?

– Лебеди тоже скулили? Теперь Вы понимаете как тяжело жить с писательницей?

– Лебеди каркали, кажется… Это семейство врановых?

– Нет, лебеди крякали. Это класс утиноподобных, насколько я знаю. Переведите ей: мне было жалко всех скулящих собак, печалившихся о ее уходе в листья.

Переводчица переводит, потом синхронно излагает ответ, заражаясь исходящей от пациентки истеричностью:

– Но поздно! Все уже было поздно. И ты понял, что обо мне надо было думать раньше.

– Так мы пойдем вешаться, дорогая?