Зуфар Гареев - Пластилин

Новую жабу вытащил китаец из сумки и с удовольствием стал есть, отрывая лапки и отдельно их обсасывая. Тут скрыпуха-Кенька принялась стучать споднизу:

– Дурень ты, кривой! Сбег что ли? Я тебя к чему посылала?

– Не сбег я никуда! – откликнулся Петрович, приструнивая слона в двух шагах от деревеньки.

– Ну так спускайся, чего там понявишь? Буду тебя обратно собирать к Макаровне – не взволновалась бы…

– Видишь, – обиделся Петрович. – Все говорит люблю, а сама работать заставляет… Какая ж это эротика?

– Ну и спускайся, – не без таинства молвил китаец и как бы даже без сочувствия. Дуреха стала просить:

– Дал бы китаезу позабавиться… сроду не видывала.

– К бабе не хочу, – всполошился китаец, – погубит она меня, и минуты не пройдет…

– Слышь, чего китаец говорит, – буркнул Петрович. – Бестолочь, говорит, ты…

– А он умнай? – возмутилась Кеня. – Вот к просу не пущу за слово такое противное…

«Поди объясни такой, что китаец жабу ест да ужом закусывает», – подумал Петрович, отправляясь руки помыть после возвращения.

Тут Кенька стала палкой в китайца тыкать, китаец захныкал, прячась в уголок.

– Ой, забавный какой, жабу ест, а глазенки узкие… А ну по палке влезь, бабезьян кривоногий!

Ткунала китайца в грудь, потом стала в пах больно ширять палкой, хихикая:

– А тут чего есть? Тут колбаска водится?

Китаец заверещал:

– Петровиса… Петровиса… Кеня тронет…

И дрожит весь китаец, махонький, скрюченный, в желтой ручке жабу зажал.

– Не трогай! – дал приказ Петрович.

– Чего это? – заспорила было Кеня, но отступилась. – Оставил бы мне китаезу… жуть как хочу пофулюганить…

– Господи… – захныкал и зашелестел Баунти. – Господи…

– Давай, собирай меня, – строг стал Петрович, выходя и вытирая руки. – Засиделся я здесь, голос у тебя больно громкий… Опять к Макаровне хочу да к своей…

– Будет тебе Макаровна, – светло улыбнулась Кеня. – Ишь, мужик грубай, а тоже чувство деликатное имеет…

Петрович был озабочен, стал перед дорогой хмур:

– Подарок приготовила?

– Возьми беленькую, что с Кащеем этим пить не стал, денег дам доллар целай; и письмецо возьми для ей сердечное от меня, с приветом…

– Положи… – кивнул Петрович. – И китайцу дай подарок…

Заботливо стала Кенька собирать «балетку» Петровича. Радостный китаец скачет рядом, то к балетке скакнет, а то снова на шею Петровичу, опасливо на Кеньку из-за шляпы габардиновой поглядывает, шепчет в ухо Петровичу:

– Повели, чтоб петушка красного положила на палочке и леденец большой-зеленый…

– Слон у вас где? – зазаботилась Кеня, точно кладя в «балетку» и петушка на палочке, и леденец большой-зеленый.

– Слон у нас в запасе, – отрезал Петрович. – Как надо будет, поедем – тебя не спросим.

– А что и ехать пора? – встрепенулся художник. – Плати мне лимон колониальный за полет континентальный!

– Дорого, – усомнился Петрович, беря в одну руку весло, а в другую «балетку», полную подарков, и садясь в самолет.

– За такую биксу и чего круче не жалко, – стал увещевать художник. – Иначе убит будешь.

И направил пистолет Стечкина на Петровича.

– А и прав ты тогда, – согласился Петрович и потер лимон всеми боками о лацкан пиджака, прежде чем вручить художнику.

Снова оказался он вскоре в окошке родного дома. Надул щеки и стал пить чай. Дети школьные и дошкольные на радостях матерком припустили, с ленцой забарабанили поддонами по окнам. Макаровна письмо прочитала, прослезилась, потом швырнула голову минтая на шипящую сковородку. Минтай бросился вращать глазами, в радостном сомнении спросил:

– Меня, что ли, жарят-парят да с лучком?

– Ну а как же! – подтвердили детки. – Сейчас будем жратеньки, а потом спатеньки…

Загалдели восторженно – и кто в дендю стал тыкать, кто наркотиком пробавляться, а кто бесплатный презерватив требовать, как учат в американской школе. Сам же Петрович после минтая в горшок сел и стал кряхтеть, заодно ковыряя непоседливым пальчиком дырку в стенке. Потом закричал:

– Маманька, ты чего не идешь попу вытирать?

– А вот бегу! – заполошилась Макаровна. – Вот бегу…

– Это правильно, – стал строг Петрович, и с удовольствием крякнул, когда взлетел над горшком попкой вверх в крепких руках Макаровны. – Ты бумажку мягонькой сделай, в три слоя…

– Угу, угу… – гундела Макаровна.

Но быстро Петрович почуял неладное, стал вертеться в руках ее, оглядываться, вдруг заверещал требовательно: