Генрих Бёлль - И не сказал ни единого слова...

— Пойдем туда, — сказала я Фреду, — там нам будет удобнее сидеть.

Он слез со своего деревянного лебедя, помог мне сойти с лошадки, и мы уселись вместе на мягком бархате кареты. Солнце уже исчезло, и нас окружили серые тени зверей.

— Ты плачешь? — спросил Фред, посмотрел на меня и поднял руку, чтобы обнять меня, но потом опустил ее опять. — Ты плачешь, потому что я ушел?

— И поэтому тоже, — сказала я тихо, — но не только поэтому. Сам знаешь, мне было бы лучше, если бы ты был с нами. Но я понимаю также, что ты этого не выдержишь, и иногда мне кажется, что это хорошо, что ты не с нами. Я боялась тебя, боялась твоего лица, когда ты бил детей, боялась твоего голоса, и я не хочу, чтобы ты просто так вернулся и все пошло бы по-старому, как раньше, до того, как ты ушел. Лучше уж лежать в кровати и плакать, чем знать, что ты бьешь детей только потому, что у нас нет денег. Ведь причина в этом, правда? Ты бьешь детей, потому что мы бедны?

— Да, — подтвердил он, — бедность делает меня больным.

— Да, — сказала я. — Вот и лучше, если ты не вернешься, пока все не изменится. Пускай я плачу. Уже через год я, может быть, тоже дойду до того, что буду бить детей и стану такой же, как эти бедные женщины, которых я пугалась в детстве, такой же, как эти хриплые бедные женщины, объятые диким ужасом перед жизнью: они либо бьют своих детей, либо пичкают их сладостями в грязных закоулках нищих домов, а по вечерам заключают в объятья какого-нибудь несчастного забулдыгу, который приносит с собой в дом запах закусочных, а в кармане пиджака — две смятые сигареты. Сигареты они выкуривают вместе в темноте, после того как их объятья разомкнулись. Когда-то я презирала этих женщин — да простит меня бог. Дай мне еще сигарету, Фред.

Он торопливо вытащил пачку из кармана, протянул ее мне, сам взял сигарету, и, когда спичка зажглась, я увидела в зеленоватых сумерках его лицо.

— Продолжай, — попросил он, — пожалуйста, говори.

— А может я плачу и потому, что беременна.

— Ты беременна?

— Возможно, — сказала я, — ты же знаешь, какая я бываю во время беременности. Но пока я еще не верю, что это так. Иначе мне стало бы плохо на карусели. Я каждый день молюсь, не хочу быть беременной. А может, ты желаешь еще ребенка?

— Нет, нет, — проговорил он поспешно.

— Но если это случилось, то ведь ты его зачал, Фред, — сказала я. — Мне больно, когда ты так говоришь. — Произнеся эти слова, я тут же пожалела. Он ничего не ответил, посмотрел на меня и продолжал курить, откинувшись в карете.

— Говори, пожалуйста. Скажи теперь все.

— А еще я плачу потому, — сказала я, — что наши дети такие смирные. Они такие тихие, Фред. Мне страшно, когда я вижу, как покорно они идут в школу, как серьезно относятся к ней, меня пугает добросовестность, с какой они делают школьные уроки. Пугает вся эта смертельно скучная болтовня о контрольных, их словечки, почти те же словечки, какие и я когда-то употребляла, когда была в их возрасте. Это так ужасно, Фред, видеть радость на их лицах, когда они чуют запах маленького кусочка мяса, который тушится в кастрюле, спокойствие, с которым они укладывают свои ранцы, надевают их за спины, суют в карманы бутерброды. И вот они идут в школу. Часто я незаметно пробираюсь в коридор, стою у окна и смотрю им вслед, и я вижу их худенькие спины, слегка согнутые под тяжестью книг. Они идут вместе до угла, где Клеменс сворачивает, а Карлу я еще вижу, вижу, как она медленно бредет по серой Моцартштрассе твоей походкой, Фред, держа руки в карманах пальто, думая не то о новом узоре для вязки, не то о дате смерти Карла Великого. Я плачу, потому что их прилежание напоминает мне прилежание детей, которых я ненавидела, когда училась в школе, — эти дети казались мне точь-в-точь как играющие христосики на картинах, где изображено святое семейство у верстака святого Иосифа. Нежные кудрявые создания лет десяти-одиннадцати, с постной миной, перебирающие руками длинные стружки-завитушки. А стружки выглядят совсем так же, как их локончики.

— Наши дети, — спросил он тихо, — похожи на маленьких христосиков с картин, где изображено святое семейство?

Я посмотрела на него.

— Нет, — сказала я, — но когда они вот так медленно шагают по улице, я замечаю в них что-то безнадежно и бессмысленно покорное, и от возмущения и страха у меня слезы подступают к глазам.

— Боже мой, — сказал он, — но ведь это чепуха, мне кажется, ты просто завидуешь им, потому что они молоды.

— Нет, нет, Фред, — твердила я, — я боюсь, потому что не могу уберечь их: ни от бессердечия людей, ни от фрау Франке, которая, хотя и вкушает каждое утро тело господне, но всякий раз, когда дети пользуются уборной, выбегает из своего кабинета, чтобы проверить, чисто ли там, и, если на ее обои попала хотя бы капля воды, она начинает ругаться. Я боюсь этих брызг, меня пот прошибает, когда я слышу, что дети спускают воду в уборной, — и все же я не могу сказать тебе точно — может быть, ты это лучше знаешь? — почему мне так грустно.