Зуфар Гареев: Аллергия Александра Петровича

Так распался их союз…

Назавтра земля вдруг высохла, заблестела под солнцем, наступили алые, звонкие ноябри.

В домах пахло яблоками. Они откуда-то падали в наши дома. Наверно их высокий полет остановило время этой осенью. Наверно они не долетели до милых, испуганных сердец, как ни суеверно тянулись вслед за началом полета томные, жаркие пальцы, расковавшие их.

Они падали в наши квартиры, шуршали за нашими спинами, исчезали за дверями.

Да-да, это время рассеянно роняло в наших домах красные терпкие яблоки; в них было заключено прошедшее лето.

Мы-то, как всегда, проглядели его, и теперь оно, неслышно проходя по нашим квартирам, вскидывая руку к виску, к волосам, роняло их. И, не оглядываясь, ступало дальше.

Яблоки падали, – глухо, материально, на наши рукописи, на наши диваны, на столики, на паркет, на… на…

Мы медленно оглядывались, провожая их глазами. Мы не брали их в руки, они были по ту сторону наших возможностей, у них был свой путь. Они катилсь в следующее лето, шурша в дверях, на лестницах, в подъездах.

… В этих алых днях бродил Алексангдр Петрович по гулкому городу ища красок и прошедшего лета.

Ничто не подражало лету. Улицы старательно наполнялись добротными теплыми одеждами.

Он обошел много улиц.

Лишь молодые женщины и юноши человечества в уличной толпе были одеты легко и по-летнему нарядно. Молодые женщины и юноши человечества, не обращая внимания на блеск льда в деревьях, весело пересекали сухие, трескучие лужицы, ели мороженое как ни в чем не бывало, пили воду из автоматов, целуясь с вереницами прозрачных газированных молекул, толклись в подъездах, показывая оздоровительному воздуху влажную эмаль зубов в случайных улыбках, заглядывали в афиши, стояли у блистающих витрин, щурясь отраженному солнцу, медлительно переговариваясь, слегка обдавая друг друга паром, отлетевшим от чистых розовых легких.

Они казались в невзрачной толпе существами нездешними, – они были не для магазинов, вокзалов, аптек, не для ужасных пальто в паре с нутриевыми шапками, с огромными рюкзаками.

Щиколотки их, прихваченные тонкой материей носков, легкие ноги, облаченные в яркие ткани, светлые лица казались АП трогательными…

Но длились эти гулкие красные дни недолго.

…Повалил снег, замерзли водостоки, умерли собаки. И в городе вдруг наступила зима.

Снег и мороз пахнут холодно и ничем. Тебя забыли в связи с зимой, в связи с морозом, с ночью, с голубыми звездами. Про все забыто…

Напомнить кому-нибудь. Выбить стекло, ворваться в дом, закричать, тихо закрыть за собой дверь, – уйти.

Спускаться по лестнице, держась за стены, оставляя на шершавости бетона клочья тепла.

Под ногами шуршит щебень, попискивают разбитые стекла: цвик-цвик.

Остановиться, плечо притулить, спрятать голову в воротник. Волосы трогает ветер старых, щербатых подъездов. Стучит потасканная жизнью дверь, – повизгивает, расхлябанная годами. Она последняя, крайняя в очереди за теплом. Который год луна подглядывает за ней…

Тихо в синих декабрьских ночах. Лишь опасный свежий ветер пусто разгуливает по улицам. И звезды к ним так близки, что кажется – улицы уходят во вселенную. Не тащите меня, улицы! Пустите, пустите!

Как нервно повизгивают синюшные двери! Пустите! Все! Я нашел место, прицепился озябшими руками!

– Кто крайний в подъезд, в дом, по лестнице, в квартиру, в прихожую: сесть у аквариума, милая зеленая флора, красные рыбки, – кто? Там, на улице, лязгают двери и крысы бегут от помойки к помойке, – кто?!

– Дверь…

– Спасибо, я за Вами, дверь…

Вот такая вдруг грянула зима. И жизнь любить стало еще труднее. Пришло время идти по белым улицам, оглядываясь на продавщиц мандаринов, на стеклянные киоски с цветами и мороженым, заглядывая в промерзшие окна табачек.

О, как мы любили курить: это на несколько минут убивало жар наших мыслей и чувств.

Но не было хороших сигареточек, не было!

Из табачек нас недовольно спрашивали:

– Вы чьи? Да чьи же вы, наконец! И как много вас! Всем нужны хорошие сигареточки, а страна разута-раздета…

Да-да, так и спрашивали, потому что все в нашей жизни стремится быстрей закрыться на огромные замки.

И мы сквозь клубы пара кричали, что мы нашенские, людские, квартирные, троллейбусные, заводские, паспортные. И требовали жалобную книгу и жаловались: про то, что сам табачник сидел в тепле, при хороших сигареточках «Ява», сам уже как бы само собою был свой, без лишних доказательств, нашенский.