Евгений Клюев - Давайте напишем что-нибудь

«На всякое хотение есть терпение», – мудро замечу я с того света в ответ на бестактный вопрос доведенных до последней степени отчаяния читателей, за перипетиями грозных событий все еще не забывших такое скверное слово, как «Париж» («Paris»). Увы, далеко не всегда приходится в жизни, особенно в нашей, творческой, делать то, что хочется. Это вам, дорогие мои, любая мать скажет, а мать, как известно, всегда права.

Да и чего уж так туда, в Париж, рваться, когда теперь там Массовый Читатель – и, стало быть, особенно не разгуляешься? Если встреча с ним неизбежна (а она неизбежна), то не отложить ли ее куда-нибудь… например, на первое воскресенье третьего летнего месяца? Хороший срок… далекий, как Багамские острова. Меня бы, например, вполне устроил!

Вы, конечно, можете возразить – так вы всегда и делаете! – что писатель по долгу службы и зову сердца (ненужное зачеркнуть – чтоб следа не осталось) обязан любить своих героев, сколь бы ни – совсем уже мягко говоря – омерзительны они ему были. Ибо герои его суть дети его. Я знаю это и люблю детей моих – в чем кровью всех убитых в двадцати двух главах персонажей и подписываюсь на гладком мраморе их надгробий. Более того: младшеньких – то есть тех, которые рождены моей богатой, как падишах, фантазией уже практически после смерти, – я, разумеется, люблю особенно сильно… Например, Массового Читателя люблю просто до смерти – причем до его смерти, ибо сам-то я уже, понятное дело, давно не тут, образно выражаясь. Но это вовсе не значит, что мне не дороги прочие дети мои, которых хоть и пруд пруди… а какой палец ни отрежь – всё больно, гласит народная пословица. Что это значит? А вот что, бесценные мои: не надо думать, будто, отрезая указательный палец, человек испытывает больше страданий, чем отрезая мизинец! Мизинец есть, конечно, наименьший из пальцев, но дело тут отнюдь и отнюдь не в величине ампутируемого органа. Есть в составе человеческого организма кое-что и поменьше мизинца, – взять хоть, зуб, глаз или, если хотите, ноготь. Не хотите ноготь – не надо: обойдемся зубом и глазом. Даже и зубом просто одним обойдемся… а впрочем, Бог с ним, с зубом.

Если тут кому-нибудь непонятно, к чему я все это, то готов пояснить: лично мне будет одинаково больно, если прямо на моих глазах какой-нибудь маньяк газонокосилкой изрубит на кусочки Массового Читателя, с одной стороны (например, справа от меня), или Редингота – с другой (скажем, слева). И нечего улыбаться, хорошие мои: совсем не смешно это. Я вам так скажу: мне что смерть Массового Читателя, что смерть Редингота – один хрен редьки не слаще. Но не надо спрашивать меня о том, почему в таком случае страницы данного произведения столь обильно (любвеобильно) залиты кровью: не моя в том вина. Это не я убиваю ни в чем не повинных персонажей – это суровая логика художественного целого их убивает. А против суровой логики художественного целого, как против лома, нет приема – литературного приема, я имею в виду. И более того: не доказательство ли моих страданий – моя же безвременная смерть? Так что оставь упреки, любезный читатель: я переживаю ничуть не меньше твоего!

И что с того, что мне Массовый Читатель (выше уподобленный мизинцу) неприятен? Неприятен – а любим! Любим до спазмов, до колик, до икоты и до перхоти! Ну, уродлив он морально… так что ж теперь делать-то? Ну, сослал я его… в ссылку, но и это ничего не значит: можно ведь и на расстоянии любить, причем безумно! Опять же спросите ту самую мать, которая всегда права, – уверен, и мать вам то же скажет. Даже мать-кукушка, подкидывающая детей своих до потолка в чужие гнезда. Скажите ей, что она их не любит, – она вам глаза-то бесстыжие выклюет! А потом объяснит свое поведение в разумных выражениях, как Булат Окуджава: так природа захотела.

Что касается меня, то мне остается только повторить вслед за матерью-кукушкой и Булатом Окуджавой: так природа (природа художественно целого, я имею в виду) захотела. Как бы там ни было, Массовый Читатель, сосланный в Париж, находится сейчас под крылом у Редингота или у Марты – в любом случае он в безопасности. А вот что касается Сын Бернара, Ближнего и Кузькиной матери, то они – в опасности: в открытом (круглосуточно, как киоск) море. К ним и поспешим, дорогие мои!

– Чего едим? – осведомилась голодная Кузькина мать, вместе с Сын Бернаром опускаясь прямо посреди моря на доску, где безмятежно закусывал Ближний.

– Да вот… дары моря, – Ближний обвел водную гладь руками, после чего схватился теми же руками (других у него не было) за доску, чтобы новая волна чувств к Сын Бернару опять не унесла его. На сей раз, к счастью, все обошлось.