Алексей Колышевский - Секта-2

Толстый шуцман [32] Шуцман – полицейский в Германии до 1945 года. пошел на второй круг и, поравнявшись с треногой мольберта, с любопытством взглянул на рисунок и присвистнул:

– А у тебя талант, парень. Ловко ты малюешь и, главное, быстро, я так не умею.

– Каждому свое, – сквозь зубы процедил художник.

– Да не ершись ты, – миролюбиво продолжал шуцман, тайком хлебнувший крепкой кунтушовки [33] Кунтушовка – польская крепкая алкогольная настойка. в кафе поляка Лещинского, где привык столоваться дважды в день.

Кунтушовку готовила пани Лещинская, и получалось у нее замечательно: крепчайшая, в 70 градусов настойка продирала до слез, а после долго грела. Самым же главным ее чудом из тех, что случались с употребившим огненную настойку внутрь, было то, что после нее не краснел предательски нос и голову словно продувало свежим, теплым ветерком, совсем как в той деревеньке в Баварских Альпах, откуда шуцман был родом.

– Смотрю я на тебя, – продолжал он, – а ты вроде неплохой парнишка, трудолюбивый, только голодный совсем. Но, с другой стороны, это, может, и неплохо. Настоящий солдат не должен много есть, тогда он воюет с особенной злобой, а воевать-то нам, немцам, придется много, вот что я думаю. Эй, да ты совсем продрог! И вот, смотри-ка! – Он указал на большую папку, где художник хранил свои этюды. – Художества твои здорово подмокли! Шел бы ты домой, – с сочувствием, которого в нем невозможно было предвидеть, посоветовал шуцман, – а то, не ровен час, подхватишь пневмонию на этаком-то ветру.

Лицо «парнишки» исказилось и стало похоже на театральную маску: злые глазенки, уголки рта опущены, подбородок топорщится, будто в попытке сохранить достойную мину перед очевидной безнадежностью, через лоб пролегли две вертикальные морщины, похожие на никогда не пересекающиеся провода трамвая.

– Дома еще холодней. Нечего кинуть в печку, да и брюхо набить нечем. Дворец закрыт, туристы сидят в кофейнях, а вечером поедут в оперу. Некому купить мои рисунки, так что пусть мокнут. Пусть все во мне промокнет, пусть я заболею пневмонией, раз настоящее немецкое искусство никому уже не интересно! Меня не приняли в академию художеств, потому что евреи из приемной комиссии решили, что мои рисунки, видите ли, не отвечают требованиям этого достойного учебного заведения, в котором все профессорские кафедры оккупировали разные шахер-махеры и шолом-алейхемы. Я было сунулся в архитектурную школу, но здесь они нашли другой способ не допустить меня до экзаменов. Заявили мне в лицо, что я фантазер от архитектуры и страдаю гигантоманией! А я всего лишь хотел доказать, что в Германской империи место не теперешним убогим постройкам из крошащегося кирпича, а огромным и светлым дворцам из камня и стекла! Я представил им на творческий конкурс план реконструкции и даже полнейшей перестройки Хофбурга. Ведь нельзя же, в самом деле, чтобы позднее крыло дворца и дворцовые конюшни оставались построенными в жалком кирпиче! Я предложил снести их и возвести заново из камня, как и положено символу империи! А вот там, с того края, – возбужденно говорил художник, указывая шуцману на дальний край Хельден-плац, – там следовало бы поставить колоннаду и здесь, с этого края, еще одну. Все вместе это стало бы величественным ансамблем! Но… – Плечи его поникли, голова уныло свесилась вниз и повисла на тонкой, словно лишенной позвоночной основы шее, будто желтое соцветие одуванчика на подломленном нарочно стебле. Он заговорил плаксиво, но в то же время яростно, точно сам не мог простить себе истинной подоплеки собственных слов: – Нельзя заставить евреев видеть Вену глазами ее жителя. Им больше хочется, чтобы здесь было одно сплошное гетто, в котором жили бы мы, немцы и австрийцы. Их не волнует ни наша культура, ни наша архитектура, чем нам хуже и гаже, тем больше еврей этому рад. Я хочу учиться, каждый день часами просиживаю в библиотеке Хоф, я знаю все ее закоулки не хуже любого университетского зануды. Я все равно стану кем-нибудь стоящим, чтобы принести пользу своей стране, – с истеричной патетикой закончил художник.

Шуцман, казалось, был тронут речью молодого человека. В глубине души он благоволил к студентам и, как он называл их, «всяким молодым умникам». Сам полицейский в науках силен не был, приехал в Вену, как уже было сказано, из деревни, всю жизнь оттаптывал сапоги и по долгу службы был вынужден общаться со всяким сбродом. Имея от природы смекалку и собственные, крайне радикальные суждения, которыми на тот момент была охвачена чуть ли не вся Германия, шуцман был поражен тем, до какой степени слова этого уличного художника совпадали с его собственным мнением о том, кто виноват во всех бедах загнивающей империи Габсбургов. Разумеется, евреи!