Светлана Пахомова - Ангелам господства

Опыт пришел, но, как всегда, в такой момент, когда не может быть полезен. Мне удержать бы равновесные балансы советов прима-балерины и драматической актрисы. Машутка ясно предрекала: когда горит один приемник, просто спроси: «А как здоровье вашей жены?» Он сразу включит лампу. А я пустилась на поиск полемических путей с экрана в дискуссиях о сущем и о вящем, борясь своим искусством, доказуя словом и воспитуя личным примером непогрешимости в поступках. К лику святых они таких не причисляют. Всё оказалось хорошо, но глупо. В такие дебри словесов они и отродясь не забредали, они пахали на земле и наслажденьев наших не вкушали. На своей пашне хозяин — аки князь: увидел, что блестит, — потри: а вдруг, да золото? Потерли — а это лампа Аладдина, а из нее такое фуэте в народ! Не ногу — шею поломать… Им легче натравить своих супружниц, как свору Ориадниных собак, чем оплеухою по морде во весь экран словить вопрос «а вы-то, в сущности, здоровы?» — и в паузу всем станет ясно, о каковом здоровье речь. В подобных перепадах самовыраженья лишь молчаливое искусство танца ответных оплеух не получало. Теперь с отрадой как не вспомнить кирпичный дом с универмагом, на площади перед Дворцом культуры, где Ориадне, в одночасье, поклонники из свит номенклатуры вручили ордер на жилье. Слова опасней дел, а золото — молчанье. Теперь уж мне за двадцать, признаюсь: в балетные я сильно припозднилась, а в журналистах — крыши не видать. Качает молох перестройки мой маятник годов, но только не под весом силы тяжести грехов и злых поступков, а посвистом из властных уголков. Неравнодейственная сила сметает помощи протянутую руку, и мир, затерянный в воспоминаньях, на чашечках весов мне предстает.

Семидесятые — лучший десяток искусства социалистического реализма. Ремесленники самодеятельности на поприще культуры процветали. Грань самодеятельности и уровень искусства обозначали пустоты словоблудья столичных критиков, которых зритель не читал. Голодным валом жажды впечатлений толпы трудящихся накатывали в залы. Смотрели все, желали видеть все, на всех всего не доставало, много читали, стремились в спорт и слушали «Маяк». Чтобы отрыв людей искусства от пролетарского народа не вызвал деградацию культуры, в семидесятые госаппарат устроил нечто наподобие великой кадровой доктрины. Как мне казалось, напоминавшую движенье «Красного креста». Сброс профессионалов сцены с подмостков на периферию сопровождался таким же сказочным мотивом, как призыв завкомов к инженерам: «Кто коммунисты — все в колхоз». Ряды интеллигенции в глубинке пополнились синхронно. Кадры военизированных специализаций — тяжелой индустрии, медицины — подвигнулись партийным рычагом и административной наковальней. А где найти тот серп и молот, которым править разношерстных графоманов? Да «Пролеткультовской метлой». В полет свободных культов не пускают — они способны воспарить. Пришлось организовывать предоставление защиты жертвам графоманской катастрофы и бдительно сопровождать их вывоз с театра военных действий под крыши сельских клубов с амбарными замками на крючках.

После изгнания из Мариинки Ирину с мужем и детьми устроили в штабном домишке при военной части на полном пайковом обеспеченье и гарантированно обещали жилплощадь на большом проспекте. А из лесу к Дворцу ее возил УАЗик, стеснявшийся устраивать парковку при публике, но лихо и с крутого разворота вываливавший примадонну на гранитные ступеньки, — в шиньонах теремом, покрытых оренбургской шалью, начесанной массажной щеткой для волос, в кротовой шубке — удаче постблокадных спекулянтов, умевших сохранять меха в условиях сырого петербуржья от царских лет до наших дней через колыску революций. И сильно я подозреваю, что тяжелый перстень из очень желтого металла и дутой формы, с белым камнем, напоминавшим мне гречишное зерно в отсутствии других ассоциаций в воображении провинциальной барышни, как раз и был того происхожденья, которое его хозяйке давало не на жизнь, а саму жизнь. Алмаз величиной с гречишное зерно давал такие всполохи по классу, что аккомпаниаторы теряли в партитурах ноты от искр на полированном фоно. Ирина дирижировала детям и пела в луче от бриллианта и слезы. После урока класс пустел, и в тишине за окнами спускался снег, на подоконниках цвели неприхотливые герани, из коридора доносился звук падающей швабры, звон оцинкованной жестянки и плеск воды, пролитой через край, — уборщицы сметали пыль вдоль коридоров и мыли классы, раздвигая парты — официальная забота государства о юности и о счастливом детстве.