Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

– Что? Что случилось? Говори же наконец!

Полусонное бормотанье в ответ. Что-то о смысле жизни. Об утраченном смысле. Тряс её за плечи Бессонов:

– Сын? Жив?

– Жив. Спит.

– Так какой ещё смысл?

– Ты смысл. Ты утрачен.

– Ты пьяна?

– Да. От валерьянки.

– Сколько выпила?

– Пузырёк.

– Это же смертельная доза!

– Я знаю. Извини.

Засветил лампу Бессонов, задёрнул занавески. Принёс из прихожей таз, ведро воды, кружку. Поднял Лучию.

– Пей!

Пила, давясь, кашляя.

– Пей ещё!

Снова пила, пока наконец, упав на руки мужа, не вылила из себя всё выпитое в таз. Вместе с валерьянкой. Судорожно икая и кашляя. Потом сидела, прислонив голову к его плечу, и он забытым движением гладил её по влажной щеке, покачивая, как ребёнка, которому нужно, поспав, накопить во сне силы, чтобы, проснувшись, победить своё горе.

А как она всю жизнь боялась показаться слабой! Соперничала со всеми, беспощадно высмеивая чужую медлительность, неспособность подстегнуть себя в трудной ситуации. Её острого словца опасались все – и ученики, и учителя, а её уроки (часто – показательные) были образцом коллективной работоспособности. Но вот силы её ушли, как уходит вода после половодья, обнажая размытые берега.

Лучия уснула, прижавшись к плечу мужа. Он это понял по её ровному дыханию и сидел, обняв, не шевелясь, боясь спугнуть её сон. А не пошла бы их семейная жизнь по другому руслу, думал он, если бы она, Лучия, была бы время от времени вот такой, беспомощной, ждущей сочувствия и защиты?

Очнулась она через час, зашевелилась, освобождаясь от его руки. Попросила:

– Отведи в дом.

Он оделся, взял её под руку. Вывел.

Ночь была на исходе. За Днестром крепла светлеющая полоса. Густой слоистый туман клубился в плавнях, затопив молочно-белым половодьем речные излуки, камышовые заросли, леса и озёра. Из этого бескрайнего волнисто-белёсого моря высилась лишь четвёрка мощных осокорей, напоминавших в предрассветной мгле тёмной массой своих крон остров, плывущий в вечность.

Бессонов и его жена медленно шли по тесному переулку, и Лучия Ивановна говорила мужу слабым ровным голосом:

– …Ты живёшь своей жизнью, мы с сыном тебе не нужны. Сейчас не нужны. Потом – понадобимся. Если не я, то сын. Но будет поздно. Ты ещё проклянёшь свою свободу. Ты ещё вырвешь её из себя с кишками, как я сегодня – свою валерьянку…

Она уже овладела собой, и на крыльце дома, на крыше которого проснувшийся аист топтался в гнезде, пощёлкивая клювом, отстранилась от мужа.

– Не входи, Лёшу разбудишь.

Бессонов вернулся в хатку, лёг и мгновенно уснул. И так же внезапно проснулся, когда вставшее солнце растопило туман над плавнями, умыто заблестевшими зеркалами озёр и речных излучин.

Нужно было что-то делать. Что?

Он брился – медленно, тщательно, как всегда. Пил чай. Кормил Ласку. Курил. Зачем-то пересчитал деньги, лежавшие в старинной металлической коробке из-под монпансье. Зачем-то, выйдя, спустился по петляющим переулкам к пристани – Ласка сопровождала его. И только тут, под осокорем, у пристёгнутой к его стволу шлюпки, услышав мальчишечьи голоса на пляже, он понял, что сделает. Разглядев Афанасьева в толпе беснующихся у воды ребят, окликнул его. А когда тот подбежал, спросил негромко:

– Знаешь, где Гнатюки живут? Сходи, пожалуйста, позови сюда Елену. Под любым предлогом.

И спустился к шлюпке, на её нос. Прошёл к корме. Нашарив внизу черпачок, стал вычерпывать со дна просочившуюся воду.

Пронзительно кричали стрижи. Хлюпала под днищем набегавшая волна. Ликовал рядом пляж. Нежной музыкой ворвался в эту какофонию голос Елены Гнатюк.

– Здравствуйте! Вы меня звали?

Бессонов поднялся к ней на берег. Они пошли мимо пристани, по тропинке, вьющейся в зарослях майгуна, и рыжая Ласка послушно шла следом. Ровным учительским голосом Бессонов рассказал Елене, что встретил недавно её отца, тот жаловался на семейные трудности, что в этой ситуации ей, конечно же, разумнее всего было бы уехать в Бендеры, поступить в бухгалтерский техникум, чтобы быстрее стать на ноги и помогать семье.

Лена кивала, соглашаясь, боясь взглянуть на Бессонова, догадываясь – случилось что-то, круто изменившее его и её жизнь. Бессонов же понимал, что убивает любовь, что первым выстрелом, как известно всем охотникам, можно лишь ранить жертву, обрекая её на лишние муки, и непременно нужен второй, открывающий дверь в небытие. И он добавил всё тем же учительским голосом:

– Возможно, я тоже отсюда уеду. Вероятнее всего – навсегда.