Евгения Доброва - A под ним я голая

Так вот, внизу лучезарного лика классной руководительницы изящным курсивомбыла сделана подпись: «Учительница первая моя…». Меня эта подпись бесила. Какая, к черту, «учительница первая моя», когда можно «моя первая учительница»! Теперь я поняла, почему. Дети не думают инверсиями – они мыслят прямым порядком слов.

Это и есть черта. Когда ребенок перестает замечать в жизни инверсии – он уже взрослый.

Меня купают с марганцовкой. Бабушка сыплет ее из маленького стеклянного пузырька, на глаз, но всегда щедро: вода по цвету как малиновый сироп. Мне нравится ее обесцвечивать – сделаю дело и гляжу на волшебную метаморфозу.

– Ах ты, поганка, опять насикала!

– Не вытирай попу полотенцем для лица! Сколько можно говорить одно и то же!

Бабушка выхватывает его у меня из рук и стегает пару раз по только что вытертому месту. Вырываюсь, визжу, задеваю корыто с грязной водой, оно встает на дыбы и обдает бабушку с ног до головы обесцвеченной марганцовкой.

– А-а-а! – взахлеб кричит бабушка. Я сломя голову убегаю в сарай. Голая, прямо по огороду. Бабушка сейчас страшней, чем соседи.

Я, Мише, в ответ на его вопрос:

– Нет, в кровать никогда. Даже когда совсем маленькая была.

– А напрасно, матушка. Сразу тепло, хорошо… А приятно-то как! Не хочешь попробовать?

– Сейчас уже неинтересно…

Ах, сколько в жизни упущений…

Шаги на крыльце, а потом в коридоре, похожи на шум тяжелых шаров в недрах бильярда – густой, мелодичный и печальный.

Это идет с рынка бабушка.

– Будешь кино смотреть? – Мишин голос выводит меня из доледникового периода детства.

– Какое?

– Blow-up. Фотоувеличение.

– Blow-up – это взрыв.

– Ну, я не знаю… Может, и взрыв. В любом случае – трансформация материи…

– Ты поняла? – спросил потом Миша. – Ему все показалось. Никто никого не убивал.

Уже с утра я жду «Спокойной ночи, малыши».

Я сижу у бабушки в большой комнате, на коленках тарелка с овсянкой, в нее налито молоко, все это два раза размешано-перемешано мамой и бабушкой: каша-малаша. По телевизору «Веселые старты».

Бабушка, с поволжским акцентом на о:

– Мы в войну голодовали! Очистки ели! Это у нее последний козырь.

Ну как я могу быть хуже бабушки.

И я начинаю давиться остывшей овсянкой.

Хотя прекрасно понимаю, что бабушка хитрит. Очистки – они ведь не могут быть просто так, они от чего-то!

На ужин – тошницели с макаронами, томатный сок и молочные гренки.

Макароны – это конечно же молочные черви. Про них мне рассказывала тетя Клава, бабушкина подруга, директор Павлово-Посадского молокозавода.

Иногда бывают рожки, тогда это опарыши – я видела их, когда дедушка вялил рыбу в сарае.

Гренки похожи на губки для мытья посуды, жирные насквозь и скользкие.

Томатный сок пузырится, как выдуваемое через трубочку медсестрой, из тех, что с улыбкой Бабы-Яги – сейчас укусит комарик! – берут кровь из пальца.

Я нюхаю чашку и ставлю обратно на стол. Бабушка:

– Ешь, я сказала! Тарелка обязывает…

На обеденном столе у нас стоит жестяная чайная банка с надписью Duncan's. Однажды я спросила маму:

– А что такое «дункан»?

– Дункан? Любовница Маяковского. Любовница Маяковского! Этот титул показался мне каким-то необыкновенным, почти сказочным, – и долго не давал покоя воображению.

Как образ Шахерезады или Клеопатры.

Жестянка от чая прожила на столе почти двадцать лет. Из-за нее я провалилась на экзаменах вуниверситет.

Я же прекрасно знала, что Дункан – жена Есенина. Но от волнения почему-то ответила, что любовница Маяковского.

Реакция мамы: «Дурочка, год потеряла». Ну почему потеряла-то?

Помню, в детстве бабушка в три счета объяснила мне, что такое элегантный.

– Представляешь, вот едет, допустим, он в поезде, и все на него смотрят, потому что все у него лучше, чем у других, – зонт, чемоданы шикарные…

И я поняла.

А сегодня Петька спрашивает меня за столом, перед тем как идти в детский сад:

– Мам! А что такое цивилизация? Поди объясни.

Или: а что такое перфорация?

Это уже проще. У нас даже соревнование было в детском саду: кто ровней оторвет от рулона кусочек туалетной бумаги по линии перфорации.