Евгения Доброва - A под ним я голая

В дымоходе завывает ветер, очень громко, и мне страшно. Валя не появляется уже четвертый день, куда-то пропал по своим тайным делам… Я страдаю, хотя что страдать, человек одинок в принципе, это данность, только иногда про это не помнишь, и изменить ее нельзя, хотя иногда очень хочется.

Но это невозможно: и над мужчинами, и над женщинами, одиночество – наджанровый признак, оно – от эксклюзивности человека, от того, что в какой-то момент осознаешь себя как единичный экземпляр. И это так и есть, а уникальность почти равна одиночеству, но с поправкой: одиночество скорее дискомфортно, мысль об уникальности – скорее притягательна.

Это было самое странное объяснение в любви.

Мы отправились с Валей гулять на Арбат длинным маршрутом. Сделали крюк по Пречистенке, свернули на Знаменку, у станции метро «Боровицкая» к нам прицепилась нищая старуха, она продавала толстенную книгу про ретроавтомобили на французском языке. – Сколько? – Сто пятьдесят. – Валя сразу сник, столько у него не было, а просить у меня не хотел. Ну берите за сто! Валя протянул купюру, я взяла у старухи книгу и машинально перелистала страницы. Книга оказалась с картинками: чертежи, фотографии с выставок, счастливые Пьеры и Мишели делают ручкой бонжур из кабриолетов, рядом их жены сияют голливудской улыбкой, гонщики в желто-красных комбинезонах, таблицы автомобильных эмблем…. echantillon gratuit, стоял штампик на задней обложке, бесплатный экземпляр. Поскольку Валя поехал с пустыми руками, мне пришлось запихать книгу к себе в сумочку, а сумочку, чтобы не оборвались ручки, плотно зажать под мышкой. Мы вышли к ресторану «Прага», поглазели на художников и на сувениры, отстояв приличную очередь, я за пять рублей посетила голубую будочку, причем в стене на уровне пояснично-крестцового отдела позвоночника было проделано маленькое сквозное отверстие, и через него на посетителей смотрел внимательный карий глаз. Я мрачно взглянула в сторону дырки. Глаз исчез. Уж не видение ли это было? Потом прошлись до Смоленки, съели по гамбургеру в «Макдоналдсе», выпили кока-колы (все вместе – семьдесят рублей), но совершенно не наелись, и тогда купили в уличной палатке горячую лепешку, плюс десять рублей. Напротив «Макдоналдса» играл джазовый оркестр. Мы подошли поближе, нашли какой-то выступ в стене, подстелили пакет и сели. Я достала лепешку, отломила кусок. Справа от нас выпивали бомжи, слева одетый с иголочки гангстер ругался по телефону с подругой. Темнело. Я отломила еще кусок… я тебя люблю, вдруг говорит Валя, я тебе этого не обещал, но это так.

К осени Кустовы набрали новую группу – и я опять согласилась. Мне нравилось смотреть в окно. На сеансах я взирала на небо и Кремль, в перерывах прилипала к стеклу и видела припаркованные «Победы» и «Волги», если то был четверг. Имелся и еще один плюс: после сеансов из натуры я становилась собеседницей, приобщалась к легендам генеральской квартиры и кремлевских покоев.

Распитие бутылки коньяка или какого другого благородного напитка – в семье Кустовых ритуал особый. Если есть повод, за стол приглашаются все присутствующие – даже собаки приходят. Бутылку оплетают разговоры, круг тем почти неизменный – не больше рондо цифр на часах: бега борзых (излюбленный конек), обитатели Дома на Котельниках, преподавание в институте, МОСХ, знакомые художники, знакомые по собачьей площадке, алкоголь, выставки, гравюры Фаворского, Осьмеркин, Гончарова, Лентулов, Родченко, Бурлюки – и, наконец, родители Максимыча и детство, проведенное в Кремле. Выглядит это примерно так. Был тут недавно у одной соседки. Там! вы представляете, зеленые стены, зеленый диван и черная собака ходит. Настоящий будуар. Я бы там такое нарисовал! – Что же не нарисовали? – Слишком красиво, не могу себе позволить. Или: вчера приходила Лариса с собачьей площадки, у нее Джек умер, ротвеллер, – машинально поглаживая чей-то подсунутый под руку рыжий нос, – старый уже был, бедняга. Ну, сели, помянули кобеля… Мне как раз студенты принесли бутылку… надо же, какие необычные поминки, И-и-и, матушка\ это еще что! Сейчас я вам расскажу необычные поминки! В детстве отец меня куда только не водил. Пришли как-то поздним вечером, часов десять было, в Мавзолей, спустились по лестнице в траурный зал. Помещение в форме куба, со ступенчатым потолком, по периметру черная полоса из редкого камня, красные пилястры, на невысоком подиуме саркофаг, в нем человек, краснорожий, с красными огромными руками. Подкрашивали, что ли… Не так давно ходил с экскурсией, проведать, – светлая, бледная кожа, зеленоватая даже. Тогда за Лениным следил один академик, в его кабинет вела дверка. Подожди здесь, сказал отец и надолго скрылся за ней. И вдруг я с ужасом понял, что сейчас они будут там выпивать! В Мавзолее царил полумрак, и ночь на дворе, я стоял в изножье саркофага… Было страшно. Представьте: я и Ленин. Вот уже целую вечность в склепе, один на один с покойником, и нельзя отойти. Мне десять лет, мальчишка. У входа, как изваяние, караульный, но разговаривать на посту запрещено… А отец все не выходит и не выходит. Еле дождался. Да я и самого товарища Сталина видел! Один раз, на параде. И был, скажу я вам, премного разочарован: какой-то старец, высохший, конопатый, в белом кителе, китель на тощем теле висит… На картинках-то рисовали такого геракла! А главное, он оказался рыжим, не черным, как изображали.