Евгения Доброва - A под ним я голая

– Алё, Нина? – Голос у него был, как у ослика Иа.

– <���…>

– В Ясеневе.

– <���… >

– Есть голова на плечах!!!

Хрясь трубкой по аппарату, и весь разговор.

Всю ночь я боялась ложиться, и поэтому мы сидели на кухне, болтали и пили коньяк. Пал Палыч больше не приставал.

В полседьмого утра я проводила его до лифта, заперла дверь на оба замка и легла досыпать.

Потом он мне по телефону, укоризненно:

– Вчера приснилось, что я занимаюсь любовью со своей женой.

Во сне с женой любовью занимался! Вот ужас-то!

– Миша пригласит вас на дуэль!

– Вот именно что пригласит…

Роман «Это я, Эдичка» был написан в 1979 году, за два года до моего рождения.

Мама сожгла неприличную книгу в теплице – там стояла буржуйка.

– Это роман об одиночестве, – сказала я тогда маме. Это была первая «дура», которую она от меня получила.

– Ваша дочь что-нибудь пишет?

– Слава Богу, нет.

Они так ничего и не знают.

Ведь папа хотел, чтобы я была музыкантом.

Но у меня язык не повернулся соврать, что я до сих пор где-то играю. Ограничилась тем, что сказала: работаю в издательстве «Советский композитор». Все ближе к музыке…

Где-то зазвонил телефон, но я никак не могла понять, где он.

…Звук доносился из холодильника.

Здравствуйте, сказал голос Пал Палыча. Вот сейчас день, а ведь у меня было преодолимое желание позвонить вам в три часа ночи. – Что же не позвонили? – Я же говорю: преодолимое.

Может у девочки быть роман с дяденькой, черт побери, или нет?! Нет, не может. И все это знают.

Тем более, если девочка дылда, у девочки рост манекенщицы, а дяденька ей по плечо.

Нет и еще раз нет.

Но дяденька известный издатель, а девочка начинающая писательница.

– С Мишей мне жить, а с вами работать! – кричу я. – Как вы не можете понять?

Слова легли на язык, как облатка. Какая глупость. Уж лучше бы молчать…

Но разлюбить любимого человека так же сложно, как и полюбить нелюбимого.

Опять телефон. Это Миша.

– Ну скоро ты там?

– Дорогой, подожди три минуты, мне остался последний абзац. Я перезвоню.

– Надеюсь, твои абзацы не как у Пруста.

Он не любит, когда я называю его «дорогой».

Боже, как просто описывать! Как легко все описывать!

А почему бы, собственно, писателю не завести сюжет про то, что он писатель? Про бытность в сей роли? Если каждый уважающий себя художник имеет автопортрет в берете, с мольбертом и кистью, то есть ему не зазорно тиражировать себя так, чтобы все знали, что он такое, – то почему бы и писателю не писать про себя?

Приехал в гости Пал Палыч. Опять привез пиццу. Он почему-то всегда привозит пиццы – не знаем, как его отучить. С чего он взял, что я их люблю?

– Еле нашел вам без грибов.

– Да вы с ума сошли! Привезли бы с грибами.

– Вы же их не едите.

– Я только лесные не ем, потому что они ядовитые бывают, я боюсь. А шампиньоны ем.

– Недавно целый детский сад такими отравился…

– Тогда опять боюсь, – сказала я, а надо было: «Не знала, что в детском саду кормят пиццей».

Было Девятое мая, мы стояли втроем у меня на балконе, курили и смотрели салют. Потом кончилось пиво, и Палыча отправили в супермаркет.

– Пока вы отсутствовали, мы сочинили метафору, – сказала я, когда он вернулся. – Про небесный целлюлит. Собственно, это я сделала.

– Злая девочка, – как всегда в таких случаях, говорит Пал Палыч. Он очень любит злых девочек.

Я не злая, я наблюдательная. Я вижу то, чего не следовало бы. Вчера на Мише были совершенно замечательного цвета трусы, небесно-голубые с белой каемочкой. Но только почему-то в них плохо умещались… половые признаки.

Перед сном Михаил заметил, что я его разглядываю.

– Как тебе мои новые трусцы? – Он всегда говорил «трусцы» и «носцы» вместо трусов и носков.

– Смешные… Это мама подарила?

– Ага.

– Миш, – спросила я, когда мы уже легли, – а ты когда-нибудь сам покупал себе белье?

– Нет, – сказал Миша.

– А крем для бритья?

– Крем покупал.

Утром, когда он в семь вскочил на работу, я еще раз увидела голубые трусы. И рассыпающееся в стороны тело. И тут меня осенило страшной догадкой. У трусов не было мужских вытачек спереди.