Дина Рубина: Больно только когда смеюсь

— МНЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО В ВАШЕЙ ПРОЗЕ СПРЯТАНЫ, РАССЫПАНЫ МУЗЫКАЛЬНЫЕ КОДЫ, МУЗЫКАЛЬНЫЕ СЕКРЕТЫ: ОНА РИТМИЧНА, КАК ВСЯКАЯ ПРАВИЛЬНАЯ, РАЗУМНАЯ МУЗЫКА, МУЗЫКОЙ В НЕЙ МНОГОЕ ОПРЕДЕЛЕНО. ДЛЯ ВЕНЕЦИИ ВЫБРАН ХРУСТАЛЬНЫЙ, СВЕРКАЮЩИЙ ВИВАЛЬДИ (А ОН И ЕСТЬ ВЕНЕЦИЯ, В ВЕНЕЦИАНСКОЙ ВОДЕ — ЕГО ЛУЧИ), ДЛЯ ИСПАНИИ — ГОРТАННЫЕ «КАНТЕ ХОНДО», СТАРИННЫЕ БАЛЛАДЫ. ТАК ЛИ ЭТО? ЧЕМ ВЫ ОПРЕДЕЛЯЕТЕ МЕСТО И ЗНАЧЕНИЕ ПРИСУТСТВИЯ МУЗЫКИ В ВАШИХ КНИГАХ?

— Как — чем определяю? Хорошенькое дело! Моим высшим музыкальным образованием, худо-бедно. Всё же семнадцать лет я горбила на этих галерах… Это, как ни крутите, приличный срок «отсидки».

Кроме того, я твердо убеждена во взаимозависимости и взаимопроникновении всех искусств. Вариативность тем в моих вещах — абсолютно продуманный стилистический ход, заимствованный из музыкальных форм. У меня есть вещи, написанные в форме фуги, в форме рондо; есть баллады, есть роман-сюита. Дело в том, что в основе архитектоники любого произведения любого искусства заложены одни и те же принципы.

— В ВАШЕМ ДОМЕ ЕСТЬ МЕСТО ФОРТЕПИАНО?

— Нет, конечно. Достаточно мне скелета в шкафу.

— КАКУЮ МУЗЫКУ ВЫ МОЖЕТЕ СЛУШАТЬ БЕЗ БОЛИ?

— Удар под дых. Никакую. При первых же аккордах: мучение и пытка, и мгновенная, странная мысль о пропащей жизни.

— ВЫ НЕ СЧИТАЕТЕ, ЧТО НУЖНО НЕЛЮБИМОЕ ПРЕВРАТИТЬ В ЛЮБИМОЕ, КАК УЧАТ ПСИХОЛОГИ?

— Начнем с того, что я не люблю психологов. Считаю, что любой умный и тонкий человек сам себе отличный психолог, и способен разобраться в своих отношениях с миром, с близкими и неблизкими, без посредников. И я не понимаю, почему нужно противодействовать каким-то своим предпочтениям. Не понимаю, почему неудачу нужно превращать в победу. На неудаче человек учится, и в этом смысле она иногда полезнее победы.

С музыкой у меня отношения сложные, интимные, благодатные для драматических развязок… — на страницах книг, само собой.

Лишь недавно, спустя много лет, я стала опять ходить на концерты. Меня тащит дочь, страшная меломанка. Но по-прежнему первый удар музыки, первые несколько тактов, вызывают у меня сжатие сердечной мышцы, слезы на глазах. Это искусство, которое действует на меня, как пощечина. Любые первые такты Баха, Генделя, Моцарта приводят меня в страшное смятение, а я тот полководец, который любит военные ряды вести по своему плану.

— В ЮНОСТИ С ВАМИ ПРОИСХОДИЛИ НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫЕ ВЕЩИ — АСТРАЛЬНЫЙ ПОЛЕТ НА УРОКЕ ФИЗИКИ, ВИДЕНИЕ КАРТИНЫ НА СТЕНЕ ДОМА… НА МОЙ ВЗГЛЯД, ЧЕЛОВЕК, ТЕРЯЮЩИЙ ПОДОБНЫЕ СПОСОБНОСТИ, ДОЛЖЕН ЖАЛЕТЬ ОБ ЭТОМ, А ВЫ ПИШЕТЕ: «СЕГОДНЯ МЕНЯ НИ НА ЙОТУ НЕ ЗАИНТРИГОВАЛИ БЫ ПОДОБНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОЕГО ВООБРАЖЕНИЯ». ПОЧЕМУ?

— Не относитесь так серьезно к литературным текстам, это не боговдохновенная Библия. Мало что писателю взбредет в голову вспомнить! — хороший писатель всегда врун в самом ослепительном смысле этого слова. К тому же, я отношусь к тому роду людей, которые любят свое настоящее, а не прошлое. При всем благополучии, и детство, и юность у меня были трудны, я с боями отвоевывала свое мировоззрение у своего же мироощущения. И когда все это трепетное барахло осталось в прошлом, я вздохнула полной грудью и поняла, что ничем не обязана самой себе — своим воспоминаниям, детским привязанностям, детским мечтам.

— А В ЖИЗНИ БЫВАЮТ УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ?

— Ну-у-у матушка! Вы меня что, таким суперменом в юбке считаете, что ли? Да вся моя жизнь, все книги — это сплошные угрызения совести по самым разным поводам и эпизодам биографии. У меня ведь семья, дети, родители, друзья, толпы людей вокруг… и всем что-то недодано мною. А если еще человек уходит навсегда, а я не успела, не позвонила, не сказала… Что вы, вся жизнь — это кошмар произвола совести. Особенно по ночам.

— НА ВАШЕ ТВОРЧЕСТВО ВЛИЯЕТ ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ В ИЗРАИЛЕ?

— Конечно. Я очень серьезно отношусь к этой земле — во всех смыслах.

На мое творчество влияет даже боль в колене. А вы — политическая ситуация. В любой другой стране ты можешь жить отдельно от политики. В Израиле это невозможно. Она ввинчена, как штопор, в макушку каждого человека. Чпок! — и голова летит к чертям собачьим.

Моя профессия предполагает некоторую отстраненность, даже некоторую бесстрастность, необходимую для полного и объективного воссоздания действительности. Забудь о том, к какому дому ты принадлежишь. Так, врачу безразлична национальность больного циррозом печени. Даже когда ты сам попадаешь в воронку событий и воешь, и бьешься головой о стенку, — кто-то внутри тебя, словно посторонний, записывает на невидимую пленку и этот вой, и стук ударов собственного черепа. Драгоценный вес детали! — иначе тебе никто не поверит.