Борис Виан - У всех мертвых одинаковая кожа

– Дэн, даже если бы Ник забрал у тебя все деньги, все равно это не повод, чтобы пренебрегать мною.

Я безрезультатно попытался возбудиться, представить себе какие-нибудь эротические сцены, выйти из этого нездорового оцепенения, которое приковывало меня к постели. Раз двадцать я занимался любовью с Максин и ей подобными. Раз двадцать я возвращался домой с ясным умом и чистой совестью, возвращался и радовался ее удовлетворению, каждый раз черпая новые силы от прикосновения к ее совершенному телу.

Я не мог. Совсем ничего.

– Шейла, – сказал я, – прости меня. Я не знаю, что ты думаешь, и не знаю, что ты себе представляешь, но это не из-за какой-то другой или каких-то других женщин.

Теперь она уже плакала, тихо и часто всхлипывая.

– О Дэн, ты меня больше не любишь.

Дэн… Ты…

Я склонился над ней. Поцелуями попытался сделать то, что мог. Есть женщины, которых удается успокоить подобным образом, и я искренне хотел, чтобы Шейле было хорошо, но она резко оттолкнула меня и завернулась в простыню, укрывшись от моих посягательств.

Я ничего не сказал. В спальне было темно. Я прислушался. Ее рыдания стихали, и по ровному, спокойному дыханию я понял, что она заснула.

Я тихо встал и вернулся в ванную. Моя рубашка висела на стене. Я снял ее и понюхал.

Запах Салли, запах Энн – от рубашки все еще исходил их запах. Я почувствовал, как от этого твердеет мое тело.

Я оставил рубашку и провел руками по лицу; запах почти развеялся, но меня так и не покидало ощущение его силы, и я вновь увидел Энн и Салли и переплетение наших тел в сыром подвале гарлемской забегаловки.

В соседней комнате спала Шейла. Я никогда не спрашивал себя, обманываю ли я ее, удовлетворяя свои желания с никовскими девчонками, прихватывая проституток под носом и на глазах их клиентов и в их же машинах. Но в этот момент я понял, что поступаю плохо – совершаю то, чего простить нельзя, – так как предаю умом и не даю телом.

Я начал себя успокаивать. Ну хорошо, возможно, что спать с двумя негритянками намного утомительнее, чем с белыми, и что мне нужно просто отдохнуть. Но мое напрягшееся тело доказывало обратное, а образы, которые проносились перед моими глазами, ничего общего с мирными пейзажами – голубой гладью озер – не имели.

Я вошел в ванную и открыл кран душа. Снова – ледяная вода, на этот раз – для успокоения, так как я даже думать боялся воспользоваться своим состоянием, чтобы разбудить Шейлу и развеять ее подозрения.

Я боялся; боялся, что в этот раз сравнение будет не в ее пользу.

Вышел я на подкашивающихся ногах, измотанный больше психически, чем физически.

Я снова лег в бессонную постель и еще долго терзался в темноте боязнью слишком хорошо понять то, что меня терзало, – пока сон меня не прибрал.

Спал я беспокойно, кошмарно и, несмотря на усталость, проснулся намного раньше Шейлы, так как смутно чувствовал, что надо уходить, пока она не начала задавать новые вопросы, пока вчерашний разговор не свернул в опасное русло. Ребенок спал в соседней комнате, и я должен был спешить: детский сон не соперник уличному шуму в семь часов утра.

Я быстро побрился, взял свежее белье, швырнул в лакированный ящик то, которое носил накануне, надел легкий костюм и вышел.

Позавтракал я в кафе. Я не торопился. Мне нужно было убить весь день до начала работы у Ника.

Я вошел в телефонную кабину и позвонил Шейле.

– Алло?

Голос у нее был беспокойный.

– Алло, это Дэн, – сказал я. – Добрый день.

– Ты не завтракал?

– Мне нужно было выйти. По поводу того дела, о котором я тебе говорил вчера вечером.

Она не ответила, и я облился холодным потом при мысли о том, что она сейчас повесит трубку.

– А, да, – отозвалась она наконец, – я вспомнила.

Каким ледяным тоном она произнесла эти слова.

– Я заходить не буду, – сказал я. – Потом поеду прямо к Нику. Мне за утро нужно столько людей повидать.

– Смотри, чтобы у них было не очень много помады на губах, – выдала Шейла.

Она повесила трубку. Ладно. Я тоже повесил трубку и вышел из кабины.

Целый день, до пяти часов времени еще много.

Погулять. Потом в кино.

Искать квартиру.

При этой мысли я улыбнулся. Улыбка получилась невеселой. Вот еще одно забавное воспоминание, колющая боль живой раны, и столь поверхностной, что на нее даже стыдно обращать внимание.

Я старался не думать о том, что меня так сильно тревожило. Так сильно и глубоко, что мне удалось – как при настоящих катастрофах – отключиться, отстраниться, остаться почти равнодушным.