Михаил Кривич - Из жизни собак и минотавров

Не надо, впрочем, думать, что сентиментальные воспоминания о брошенном доме так уж прочно овладели умом Тимофея. Он знал свой долг, и долг уводил его от домашнего очага в неизвестность. Так что Тимофея вскоре полностью поглотили практические планы на будущее.

Прежде всего: уйти как можно дальше, по меньшей мере – за пределы расклейки объявлений. Иначе, не ровен час, опознают, догонят, отловят. И тогда, во-первых, плакали хозяйские денежки – выкладывай вознаграждение, а во-вторых, и это куда важнее, ему придется все начинать сначала. Итак, прежде всего – убежать подальше. А потом найти пристанище, крышу над головой. И дело вовсе не в том, размышлял Тимофей, что он провел все свою сознательную жизнь без забот о крове и хлебе насущном. Он знал: если потребуется, научится спать под открытым небом, у теплых вентиляционных решеток, в парадных, на стройках – живут же другие собаки, и неплохо живут; разберется, как добыть свой кусок, характера на это хватит. Как было бы славно зажить на весь свой собачий век на какой-нибудь бесконечно долгой российской стройке среди бродяг-соплеменников! Но для выполнения высокой миссии Тимофей нуждался в людском окружении. Это и определяло его планы.

Он бежал по городу уже несколько часов, начинало темнеть, саднили пораненные осколками стекла подушечки, от голода сводило брюхо. Люди заканчивали работать, заполняли улицы, толкали друг друга, топали по лужам; грязные брызги попадали Тимофею в глаза, несколько раз ему больно наступали на лапы. У станции метро он выбрал место посуше и присел передохнуть. И сразу же из-за колышущегося леса ног, лихо огибая их, как слаломист огибает флажки, вынырнул худой черный как ночь кобель с острой простоватой мордой и таким же плебейским, закрученным в баранку хвостом. Он подбежал к Тимофею, и тот увидел, что пес одноглаз. Незнакомец небрежно нюхнул, отскочил, задрал лапу и короткой очередью прыснул на колонну у входа в метро.

Он был, пожалуй, ни дружелюбен, ни враждебен. Однако обычай непременно требовал ответа. Тимофей устало поднялся на ноги, подошел к колонне и обнюхал метку. Да, особой враждебности одноглазый и впрямь не проявлял, он просто информировал пришельца о своих правах на прилегающую к метро территорию. Тимофей притерся к колонне и миролюбиво ответил, что идет издалека, территория ему и даром не нужна и просит оставить его в покое. Одноглазый прочитал ответ и снова полил колонну, поглядывая на Тимофея с хитроватой и вроде бы даже дружелюбной усмешкой. Они обменялись еще несколькими метками, скорее ритуальными, нежели информационными, – все и так было ясно. Одноглазый мотнул головой, приглашая следовать за собой чужака, и снова вышел на свою слаломную трассу. Тимофей последовал за ним. Он не поспевал на своих коротких, стертых и отдавленных лапах, то и дело отставал от одноглазого и настигал его, когда тот вежливо останавливался, чтобы подождать гостя.

Вскоре лес ног поредел, и собаки очутились в каком-то дворе, у помойки. Одноглазый уткнулся носом в рассыпанный вокруг баков мусор и стал в нем что-то выискивать. Тимофей последовал его примеру и с удивлением обнаружил, что пища здесь совсем не хуже, чем дома. Сытые, отяжелевшие, собаки улеглись под кустом на охапке прелой, летом еще скошенной травы; одноглазый придвинулся вплотную, согревая ребристым боком продрогшего до костей Тимофея; они одновременно прикрыли глаза и уснули до утра.

Снилась Тимофею норная охота, томительное ожидание – когда же нормастер откроет наконец шибер в нору, затем мельтешащий впереди огненный лисий хвост, злобная морда норного волка – барсука, снился глубокий снег и окоченевшая хозяйка в снегу, и он сам, Тимофей, с санитарной сумкой на боку, согревающий хозяйку своим дыханием. Он и проснулся от чьего-то теплого дыхания: одноглазый уткнулся острой мордой ему в затылок и уютно посапывал.

Тимофей поднялся, прогнул спину, глубоко потягиваясь, зевнул, раздирая пасть. Другой пес тут же открыл свой единственный глаз и вскочил на ноги. Он потянулся к Тимофею, взял в зубы обрывок ленты на его ошейнике и дружелюбно вильнул хвостом. Тимофей, тоже хвостом, сказал ему «доброе утро», и «спасибо за ночлег», и «будь здоров», и «не поминай лихом»; потом сделал несколько шагов в сторону, последний раз оглянулся на одноглазого и, набирая скорость, побежал прочь.

Весь этот день, убегая все дальше и дальше от своего прежнего дома, лавируя между смердящими бешено мчащимися автомобилями, облизывая, чтобы утолить голод, обертки из-под мороженого, лакая грязную воду из подернутых радужной пленкой луж, Тимофей думал об одноглазом. О том, что тот не лез в душу, не задал ни единого вопроса – кто он, чужак, и откуда, куда идет и зачем, с кем жил прежде и к кому стремится. Думал Тимофей о собачьем братстве, о том, что свары и драки в нем – это видимое, а истинное – верность, доброта, отзывчивость к чужой боли. И о том еще думал, что люди, если разобраться, не нужны им вовсе – вдосталь хватит собакам своего собачьего тепла.