Филип Рот - Прощай, Коламбус

Бренда помолчала, но потом все же ответила:

— Тысячу долларов. Если, конечно, идти не к мяснику.

— Дай-ка взгляну, стоила ли операция таких денег.

Она снова обернулась, положила ракетку на садовую скамейку и спросила:

— Если я разрешу тебе поцеловать меня, ты перестанешь вредничать?

Нам предстояло сделать навстречу друг другу два бесконечных шага. Мы чувствовали себя очень неловко, но все же поддались порыву и поцеловались. Бренда обняла меня за шею, я притянул ее к себе — быть может, слишком резко — руки мои скользнули за спину Бренды, сомкнулись на лопатках и, клянусь, под влажной тенниской я ощутил слабое трепетание — словно нечто в ней пульсировало с такой силой, что пульсация эта прорывалась даже сквозь ткань. Эта странная дрожь походила на трепыхание крошечных крылышек — крылышек, которые были не больше ее грудей. Но в ту секунду малая величина тех крыльев совершенно не смущала меня, ибо вовсе не нужны были крылья орла, чтобы вознести меня на те пятьдесят метров, что делают ночи в Шорт-Хиллз гораздо прохладнее ночей в Ньюарке.

На следующий день мне вновь довелось подержать очки Бренды — на сей раз не в качестве слуги на пару минут, но званого гостя. А может, меня принимали и за того, и за другого — в любом случае, прогресс был налицо. Бренда была одета в черный купальник и разгуливала босиком, выделяясь среди других дам с их кубинскими каблуками, корсетами, перстнями размером с кулак и соломенными шляпами, напоминавшими огромные блюда из-под пиццы (шляпы эти были куплены, как я услышал от одной загорелой дамы со скрипучим голосом, «у симпатичной черномазой торговки во время стоянки яхты в Барбадосе»).

Бренда среди этой расфуфыренной толпы была элегантно проста, словно воплощенная мечта мореплавателя о полинезийской красавице — если, конечно, можно вообразить себе островитянку в солнечных очках и с фамилией Патимкин. Вынырнув из бассейна, она ухватилась за бортик, подтянулась, расплескав вдоль борта небольшую лужицу, и вцепилась в мой лодыжки мокрыми руками.

— Лезь ко мне, — сказала она, щурясь из воды. — Поиграем.

— А очки?

— Да разбей ты их к черту! Ненавижу эти очки!

— Может, тебе стоит тогда глаза поправить!

— Опять ты начинаешь?!

— Извини, — сказал я. — Сейчас, только передам их Дорис.

Дорис к середине лета уже добралась до эпизода, когда князь Андрей уходит от жены, и теперь сидела с томиком Толстого, поджариваясь на солнце — опечаленная, как выяснилось, не горькой участью бедной княжны Лизы, а из-за начавшей облезать кожи на плечах.

— Приглядишь за очками? — спросил я.

— Ага, — она сдула с ладони прозрачные лоскутки облезшей кожи. — Черт!

Я протянул ей очки.

— О, Господи… — рассердилась Дорис. — Я не собираюсь держать их в руке. Положи рядом. Я ей не рабыня.

— Ты заноза в заднице, Дорис. Не знала об этом?

Она сейчас напомнила мне Лору Симпсон Столович

Подлинная Столович, кстати, тоже присутствовала на вечеринке. Она разгуливала где-то на другой стороне бассейна, избегая Бренду и меня, обидевшись (как мне хотелось думать) на Бренду, которая нанесла ей вчера поражение; а может, Лора сторонилась нас потому (и эта мысль меня совершенно не радовала), что считала мое пребывание здесь неуместным. Короче, Дорис, сама о том не подозревая, отдувалась еще и за мою неприязнь к Лоре.

— Вот спасибо!.. — съязвила моя кузина. — И это после того, как я пригласила тебя с собой!

— Приглашение ты сделала вчера.

— А в прошлом году?!

— Ну, конечно!.. В прошлом году твоя мать сказала тебе: «Пригласи с собой сына Эстер, чтобы он не жаловался в письмах родителям, будто мы о нем не заботимся». Один день в сезон мне обеспечен. Это я знаю!

— Тебе нужно было уехать с ними. Мы-то тут причем? Ты у нас не на попечении.

Когда Дорис произнесла эти слова, я сразу понял, что фразу эту она услышала дома. А может, именно эти слова были в том письме, которое она получила в один из понедельников, вернувшись из Стоу. Или Дартмута? Или после уик-энда у Лоуэллов, где она залезла под душ со своим приятелем?

— Передай своему папаше, чтобы не переживал. Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь, — ответил я и с разбега нырнул в бассейн. Коснувшись под водой ног Бренды, я выпрыгнул из воды, словно дельфин.

— Как Дорис? — спросила она.

— Облезает, — ответил я. — Ей бы не худо кожу поправить.

— Прекрати! — сказала Бренда и, подпрыгнув под меня, схватила за пятки. Я высвободился и тоже нырнул. И почти на самом дне бассейна, сантиметрах в пятнадцати над черной кафельной полосой, разделявшей дорожки, мы, пуская пузыри, поцеловались. Она улыбнулась мне на дне плавательного бассейна клуба «Грин Лейн». Над нами бултыхались чьи-то ноги, зеленели похожие на плавники руки купальщиков, — и мне было наплевать на кузину Дорис — пусть она облезает хоть до костей; мне не было дела до тети Глэдис, готовящей каждый вечер по двадцать кушаний, и до своих родителей, укативших лечить свою астму в пекло Аризоны. Жалкие пустынники! Мне было наплевать на всех и вся, кроме Бренды. Когда мы стали выныривать, я прижал ее к себе, дернул за купальник, и на меня, высвободившись из плена, двумя розовомордыми рыбками уставились груди Бренды. Я сжал их, но уже через секунду нас с Брендой ласкали солнечные лучи. Мы вылезли из воды, улыбаясь друг другу. Бренда помотала головой, брызгая на меня влагой, и в то мгновение, когда капельки воды попали на мое лицо, я понял, что это — обещание. На все лето. А может, как я втайне надеялся, и на более долгий срок.