Сара Уотерс - Нить, сотканная из тьмы

Я вижу себя — некрасивую престарелую девицу, которая, побелев и взмокнув от страха, скособочилась на шаткой лесенке и с безумным взглядом тянется к отрезанным золотистым прядям красавицы...

Я не сопротивлялась, когда мисс Крейвен поила меня из стакана. Я знала, что в холодной камере ждет опечаленная Селина, но не могла заставить себя пойти к ней — если б сейчас пошла, я бы себя возненавидела. Пожалуй, нынче я воздержусь от посещений, сказала я. Это разумно, согласилась мисс Ридли и сама проводила меня к сторожке привратника.

Вечером, когда я читала, мать спросила, что это за отметина на моем лице, и я, посмотрев в зеркало, увидела синяк, которым меня наградила полка. После этого голос мой задрожал, и я отложила книгу. Пожалуй, искупаюсь, сказала я; в моей комнате у камина Вайгерс наполнила ванну, куда я, подогнув колени, улеглась и сначала разглядывала себя, а затем с головой погрузилась в остывающую воду. Когда я открыла глаза, Вайгерс держала наготове полотенце, но взор ее был мрачен, а лицо бледно, как и мое. Она тоже сказала, что я ушибла щеку, и посоветовала уксусную примочку. Покорная, словно ребенок, я позволила приложить к моей щеке тряпицу.

Экая жалость, что нынче меня не было дома, говорила Вайгерс. С малышом приезжала миссис Приор — в смысле, миссис Хелен Приор, жена моего брата, — и огорчилась, что не застала меня.

— До чего она славная, правда, мисс?

Я отпихнула Вайгерс, сказав, что от уксуса меня тошнит. Велела убрать ванну и передать матери, чтобы принесла лекарство. Срочно.

— Что с тобой происходит? — войдя ко мне, спросила мать.

— Ничего, мама, — ответила я, однако руки мои так дрожали, что она не позволила мне взять стакан и сама поила меня, точно мисс Крейвен.

Может, спросила мать, я увидела что-нибудь тягостное в тюрьме, что расстроило меня? Ни к чему эти поездки, раз они так на меня действуют.

Когда она ушла, я стала расхаживать по комнате и, заламывая руки, говорила про себя: дура ты, дура... Потом схватила и принялась листать эту тетрадку. Вспомнилась реплика Артура: мол, женщины способны лишь на сердечные дневники. Видимо, я надеялась, что отчетами о поездках в Миллбанк я его опровергну и назло ему напишу нечто иное. Я полагала, мне удастся представить свою жизнь так, что в ней не будет ни чувств, ни любви, а только перечень фактов. Теперь я понимаю, что сердце мое все же прокралось на эти страницы. Я вижу его потайные тропы, вижу, что оно все прочнее утверждается на каждом листе. И настолько уже в них проникло, что составилось в имя... Селина.

Я едва не сожгла этот дневник, как поступила с последним. Не смогла. Оторвав взгляд от страниц, я увидела на столе вазу с цветами апельсина — все это время они стояли белые и благоуханные, как и было обещано. Вот их-то я и сожгла — вынув из вазы, бросила влажные ветки в камин, где они шипели, корчились и чернели. Оставила лишь один цветок. Я положила его меж этих страниц, которые больше не открою. Иначе вновь услышу предостерегающий аромат. Резвый, острый и опасный, он вылетит, точно лезвие ножа.

Даже не знаю, как написать о том, что произошло. Все валится из рук, не могу ни сидеть, ни стоять, ни ходить, ни говорить. Полтора дня я была не в себе; вызывали врача, приезжала Хелен, и даже Стивен наведался — стоял в ногах постели и смотрел на меня в ночной сорочке; я слышала его шепот, когда все думали, что я уснула. Я знала, что оклемаюсь, если только меня оставят в покое, дадут все обдумать и записать. Теперь в коридоре сидит Вайгерс, а дверь оставлена приоткрытой — вдруг я вскрикну; но я тихонько пробралась к столу и наконец-то раскрыла дневник. Только в нем я могу быть честной... пишу еле-еле, ибо строчек почти не вижу...

Селину отправили в темную!.. И причина тому — я. Надо пойти к ней, но мне страшно.

После прошлого визита в тюрьму я приняла довольно горькое решение прекратить наши встречи. Я поняла, что они сделали меня чужой, не похожей на себя, или хуже того — чересчур похожей на себя прежнюю, открытую Аврору. Теперь я пыталась вновь стать Маргарет, но не могла. Казалось, ее оболочка села, точно одежда. Я не помнила, что она делала, как ходила и говорила. С таким же успехом подле матери могла сидеть картонная кукла, что кивает головой. Приходила Хелен, но вид ее был невыносим. От ее поцелуя я вздрагивала, ощущая бумажную сухость своей щеки.

Так проходили дни с моей последней поездки в Миллбанк. А вчера я пошла в Национальную галерею, надеясь, что картины меня отвлекут. Я попала в студенческий день: одна девушка, поставив мольберт перед «Благовещеньем» Кривелли, свинцовым карандашом переносила на холст образ Богородицы, чей лик был лицом Селины и показался мне реальнее собственного лица. И тогда я уже не знала, зачем избегала ее. Была половина шестого, к ужину мать пригласила гостей — ни о чем этом я не думала, но тотчас поехала в Миллбанк и велела надзирательнице отвести меня к камерам. Узницы заканчивали ужин, подтирая горбушками миски. Еще у входа в зону я услышала голос миссис Джелф, странно дребезжавший в здешней акустике. Из коридорного колена надзирательница выкрикивала вечернюю молитву.