Сара Уотерс - Нить, сотканная из тьмы

В корпусе непривычный сумрак. Уже в четыре часа зажигают газовые лампы, и от высоких узких окон, чернеющих на фоне неба, от лужиц света, что бликуют на песочном полу, и тусклых камер, где, точно гоблины, над шитьем и пряжей сгорбились узницы, еще больше веет древним ужасом. Кажется, будто этот новый мрак преобразил даже надзирательниц. Их поступь стала еще неслышнее, в газовом свете желтеют лица и руки, а черные накидки на форменных платьях кажутся мантиями призраков.

Сегодня мне показали комнату свиданий, где узницы встречаются с близкими, мужьями и детьми; думаю, это самое жуткое место из всех, что я здесь видела. Сие помещение — комната лишь по названию и больше напоминает загон для скота, ибо являет собой череду узких, похожих на стойла ниш, выстроившихся по обеим сторонам длинного коридора. Когда заключенная получает свидание, надзирательница приводит ее в стойло и переворачивает песочные часы, закрепленные на уровне головы. В передней стенке ниши имеется окошко, забранное решеткой. По другую сторону коридора, точно напротив, устроено такое же окошко, только затянутое сеткой. Это стойло для посетителя. Там тоже имеются песочные часы, которые переворачивают вместе с часами заключенной.

Ширина коридора, разделяющего стойла, около семи футов; там постоянно прохаживается надзирательница, дабы воспрепятствовать любым передачам. Чтобы друг друга услышать, заключенной и визитеру приходится говорить громко, и временами гвалт стоит невообразимый. Бывает, узница во всеуслышание кричит о чем-то приватном. Соль в часах бежит пятнадцать минут, после чего посетитель обязан покинуть тюрьму, а узница — вернуться в камеру.

Вот таким манером узница Миллбанка может повидаться с родными и друзьями четыре раза в год.

— Почему им нельзя подойти друг к другу ближе? — спросила я надзирательницу, сопровождавшую меня по коридору со стойлами для заключенных. — Ведь так даже не обнять мужа, не приголубить собственное дитя.

Надзирательница — нынче не мисс Ридли, но светловолосая молодая женщина по имени мисс Годфри — покачала головой.

— Таковы правила, — сказала она.

Сколько раз я уже слышала здесь эту фразу? Таковы правила.

— Знаю, вам это кажется суровым, мисс Приор. Но стоит их допустить друг к другу, как в тюрьму проникают всевозможные предметы. Ключи, табак... Детей натаскивают передавать лезвие изо рта в рот, когда целуют мамашу.

Я разглядывала узниц, которые смотрели на гостей по другую сторону коридора с тенью патрулирующей матроны. Было не похоже, что заключенные мечтают обняться с родными лишь для того, чтобы украдкой заполучить нож или ключ. Еще никогда я не видела их такими несчастными. Одна узница со шрамом на щеке, прямым, точно след бритвы, прижалась лицом к решетке, чтобы лучше слышать мужа; когда тот спросил, как она там, женщина ответила:

— Как положено, Джон... В смысле, не особо...

Другую узницу, Лору Сайкс, которая всех изводит просьбами походатайствовать за нее перед мисс Хэксби, навестила мать; видя перед собой сетку, пообносившаяся дама лишь вздрагивала и плакала.

— Перестань, мама, так не годится, — просила Сайкс. — Расскажи, что ты узнала. Ты говорила с мистером Кроссом?

Голос дочери и курсирующая надзирательница заставили даму дрожать еще сильнее.

— Ох! Ты уже половину времени пронюнила! — завопила Сайкс. — В другой раз пусть Патрик приходит! Почему его нет? На кой ты мне, если только ревешь...

Видя, что я наблюдаю за узницами, мисс Годфри покачала головой:

— Им вправду тяжело. Некоторые вообще не выносят свиданий. Поперву ждут не дождутся, отсчитывают дни, места себе не находят, но потом встреча их так шибанет, что они просят родных больше не приходить совсем.

Мы направились обратно в жилой корпус, и я спросила, есть ли заключенные, кого вообще никто не навещает.

— Есть такие, — кивнула мисс Годфри. — У них, видать, ни друзей, ни родных. Как здесь очутились, все о них забыли. Уж не знаю, каково им будет на воле. Из таких у нас Коллинз, Барнз и Дженнингс. Еще, кажется... — матрона возилась с неподатливым замком, — Дауэс из отряда «Е».

По-моему, я заранее знала, что она произнесет это имя.

Больше вопросов я не задавала, и меня передали под опеку миссис Джелф. Как обычно, я заходила в камеры, однако после сцены свидания чувствовала себя не вполне ловко, ибо казалось ужасным, что я, чужой человек, могу прийти к узницам, когда захочу, и они вынуждены говорить со мной. Но я помнила и о том, что им остается либо говорить со мной, либо вообще молчать. Я видела, что они все же рады моему приходу и возможности рассказать о себе. У многих, как я уже сказала, дела были неважны. Вероятно, по этой причине, а может, потому, что даже сквозь толстые тюремные стены и зарешеченные окна узницы чувствовали вороватую поступь зимы, главной темой их разговоров было окончание срока: