Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук

Осенью и зимой работы было мало, а потому бабы собирались в летней кухне, разбирали и драли перо на подушки, и тогда либо рассказывали что-то старинное, либо пели песни. Праба тоже, бывало, к ним присоединялась. Работа шла сама собой, и так, само собой, текли рассказы. Я тоже любил эти поведки, приходил, забирался на печку и оттуда слушал. Женщины никогда ничего дурного не говорили, наоборот, то были поверья старины, рассказы про дедовщину, иной раз — страшные истории. Иной раз и по двору, в темноте, пройти страшно! Тогда появлялся Михайло и говорил: “Чего-ж бояться? А ангел-хранитель зачем? Он — тут, и он тебя защитит!” После этого я уже не боялся. Праба тоже говорила: “Без воли Божией ничего не случится!” В 6–7 лет я судорожно вцеплялся в провожатого, ну, а позже, хоть и не любил темноты, но уже хотел показать, что не боюсь, и даже бравировал этим, подчеркивая, что все это — глупости! Однако, сам шел-шел, да, скосивши глаз, быстро взглядывал назад. Помню, думал: “А вдруг? Что тогда?” — и очень радовался, раскрывая двери родительского дома! Иной раз подбегали псы, и тогда они меня весело провожали. Однако, в холодные ночи они зарывались в солому и только изредка выходили, чтоб оббежать сад. Во дворе же не бывали, разве что чужой придет. Они его чуяли сейчас же и подымали такой лай, что просыпался весь дом!

Иной раз меня провожала Мавра. Во дворе я трусил и жался к ней, а она говорила: “Ну, чего ж вы, паныч, та я ж тут! Не бойтесь!” — и я вправду — при ней — не боялся, я знал, что она меня не только защитит, но и в драку полезет! Баба здоровенная, с кулаками тоже!

Ложась спать, я о ней с благодарностью молился: “Господи, спаси и помилуй Мавру! Она — хорошая! Еще спаси наших собачек, кота Ваську и Гаврилыча! Не забудь, Боже, и Гектора! Он — добрый и верный пес, хоть и спит в доме”. Под самый конец, уже засыпая, молился: “Боже, спаси царя! Спаси птичек, которые в саду!.. Голубей!.. Всех живых!” Так меня научила Праба: “За всех живых молись! За птичек и за деревья! Пусть и их Бог сохраняет!” Праба была права. Не дай Бог, умрет всякая зелень! Что мы тогда будем делать? А пока Бог хранит растения, Он и нас хранит. Думают ли об этом люди? Кажется, не думают.

Детство — великий период человеческой жизни! Тогда именно и слагается человек. Мавра, провожая меня до дверей дома, крестила, целовала и говорила: “Спи мирно и покойно, с Богом!” Голос у нее был низкий и ласковый. Сколько в нем было материнской нежности!

Если бы она меня ласкала при всех, особенно при Михайле, он бы запротестовал. Но она это делала в темноте, и мое детское сердце трепетало от счастья. Я вообще думал тогда, что все люди меня любят, а потому и сам любил людей. Разочарование пришло позже, уже в училище, где были завистливые и злые ученики, и некоторые такие же учителя и воспитатели. Вот когда я познал цену родного дома!

На кухне, по приказу отца, все овощи сначала мыли, оставляли подсохнуть, а потом принимались за чистку разных корней, картошки, капусты. Очистки сбрасывали в большую корзину, и Мавра ее относила Михайлу. Тот перемалывал все на большой ручной мельнице, куда попадали и кости, и рыбьи остатки, хребты, головы. К этому он прибавлял рубленой мелко люцерны, грубой муки, фасоли, гороха и относил курам. Те моментально все склевывали и старались пролезть на огород. Но там была Мавра, которая их изгоняла в степь, начинавшуюся за нашим домом. Там были тысячи насекомых, корней, зелени, и куры наши были здоровы, и неслись как следует.

Люцерну получали и свиньи, но им ее разбавляли водой, куда лили остатки борща, вчерашнюю картошку, или кашу, а также костяную муку, ячмень с пивоварни, дрожжи, маис, [93] Т.е. кукурузу. тыкву, бураки, [94] Т.е. свеклу. подсолнечную макуху. Этим заведывала Мавра. Она же кормила и птицу зерном, утром и вечером. Цыплят, утят, гусят и индюшат она кормила либо пшенной кашей, либо творогом, а то, когда подрастут, прикармливала жидким тестом. Птицы это очень любили, и даже, бывало, воробьи прилетали доклевывать. Смешно было смотреть, когда они, вымазавшись в тесте, взлетали на деревья.

Как-то я сказал матери, что Мавра — хорошая. — “Мавра? Золотая баба! Как ее любят куры, утки, гуси! Так и бегут за ней”.

Я выбежал во двор и видел, как Мавра берет солому. Я сейчас же ей сказал, что про нее говорила мама. Мавра покраснела, нагнулась, поднялась, и мне показалось, что она плачет! — “Ах, какие вы все хорошие и как вы жалеете бедного человека!.. А твоя мама — святая! Попомни это!” — и притиснула меня к себе. Я услышал, как крепко, здорово бьется ее сердце! Как я его чувствовал, это русское бабье сердце! И какое ровное, живящее телпо исходило от Мавры! Обнимет она меня, прижмет к себе, приласкает и скажет: “Иди, хлопчик, с Богом! Спи спокойно”. И мне станет так хорошо, я иду так спокойно в дом, точно ничего и не боялся. Я шел к родителям, прощался на сон грядущий, целовал руку Прабы и уходил в мою комнату. Молился я коротко, раздевался и ложился в готовую постель. Туда же являлся и Васька, иногда и с Гаврилычем. Котики ворковали, ласкались, а потом я уже ничего не слышал, засыпал крепким сном. Последняя мысль была о Мавре. Она такая добрая и участливая! Почему же Михайло ее так не любил? Ведь она, я уверен, в душе, и его жалеет. Да, и вообще, Мавра всех жалела. Когда родилась моя сестренка, Мавра всегда приставала к няньке, подростку, чтобы та дала ей девочку на руки взять. Бывало, возьмет и улыбается, будто светится вся. И что ей был младенец? Но любила она детей, особенно маленьких, как цыплят и утят, великой и святой материнской любовью!