Александр Мильштейн - Дважды один

Один психотерапевт... Я нашёл его по просьбе мамы — для Стаса, но Стас категорически отказался с ним встречаться, и я, поскольку сеанс был уже назначен, обсудил с ним некоторые аспекты поведения Стаса заочно. Так вот, он сказал, что так называемый «синдром Лорелеи» довольно-таки распространён в среде, которую я ему описал.

Тем же летом, или это было уже осенью, кое-что напомнило мне об этом синдроме. Чуть не возник пожар. Строго говоря, по моей вине, но я ведь выполнял волю Стаса... Все домашние разъехались. Кто куда, родители к родственникам в Кривой Рог, Стас в Москву — к своей «Лорелее», он так просто от неё не отставал. Лида была красива, никто не спорит, хотя за уцелевшим фасадом проглядывали круги руин... Тех самых... В общем, это был как раз тот случай, когда я Стасу не завидовал. Разве что секунду. Не больше. Когда они входили в море. Что-то в этом было...

Лида работала в аэропорту Шереметьево. Говорили, что она запросто может отправить человека «зайцем» в Америку. В багажном отсеке. Но Стас в Америку не хотел даже зайцем. Он где-то в своей тусовке подхватил довольно редкую для того времени форму антиамериканизма... Жаль, я хотел бы увидеть Стасика, летящего в Америку в качестве чемодана, или в такой клетке для транспортировки собак, дорого бы дал за такой кадр... Через две недели он позвонил мне из Москвы и, узнав, что родители уехали, попросил, чтобы я сжёг все тетради в его отсутствие. До единого листа. «Ты сошёл с ума, — сказал я, — зачем всё это сжигать? Я был не в восторге от этого, ну и что. Вообще, что тебе я?» «Дело не в тебе, мой дорогой, — сказал Стас бархатным голосом, — я просто сам так хочу. Я изменился. Я буду теперь писать по-другому. Мысль о том, что я вернусь в квартиру, где лежат эти тетради, меня убивает. Я не хочу их видеть». «Но почему бы тебе не сделать это самому?» «Это надо сделать, пока нет родителей. Представь, что будет с мамой, если я подожгу в квартире весь этот ворох. Так что будь уж так добр». «А зачем это делать в квартире? — спросил я, — что, нельзя всё это вынести?» «Нельзя, — сказал Стас, — я хочу, чтобы ты сделал это в квартире. Знаю я, как ты это вынесешь, ветер вырвет у тебя из рук, будут мои черновики где-то кувыркаться, кто-то будет читать то, что никто не должен читать... Возьми железный таз, положи туда всё и подожги...» «В таз! — воскликнул я, — в таз всё это не поместится, ты забыл, сколько настрочил...» «Ну за несколько раз, ну что я должен тебе объяснять, как чайник вскипятить. Ну как в том анекдоте... Вылить воду, ну да. Я тебя прошу, пожалуйста, сделай это для меня. В квартире. Мысль о том, что это попадёт кому-нибудь в руки...» «Да пошёл ты к чёрту со своими мыслями! — закричал я, — тебе вредно думать! Когда ты приедешь?» «Как только ты сделаешь то, что я прошу», — сказал Стас. Подумав, я решил выполнить его просьбу. Сначала я всё же хотел вынести макулатуру на пустырь за микрорайоном и сжечь там. Но во-первых, мне было лень всё это куда-то тащить, а во-вторых... Смотри во-первых. Не знаю, что-то в этом было, тоска по каким-то ритуалам... Покопавшись в кладовке, я нашёл древнюю ржавую ванночку. В ней, согласно преданиям, купали нас со Стасиком в детстве, на старой квартире, где не было даже ванной. Я поставил эту лоханку посередине комнаты и погрузил в неё часть его чернокнижья. Тетрадки за три копейки с таблицей Пифагора, и «общие» по сорок копеек, и просто листы разной степени скомканности, в жутком количестве, конечно, всё это не поместилось, и половину полного собрания я разложил на полу. Зажёг спичку. Я помню строчку, на которую смотрел, пока занималось пламя: «Мой мир вечерний — заспанные стены огромной ночлежки, раскинутой в поле...» «Засраные», — сказал я. И вдруг ветер хлопнул открытым окном (я перед этим сдуру открыл все окна), взвилась занавеска, пылающие листы полетели по комнате. Я побежал за ними в коридор, и там притоптал, но плохое произошло тем временем у меня за спиной — загорелись штабеля тетрадей, разложенные вокруг ванны. Мне удалось погасить огонь, только вылив на него несколько вёдер воды... Мне вдруг показалось, что воспоминание материализуется, в чьей-то иерусалимской квартире возник дым... Но тут же Ари позвал меня на кухню.

Он спросил, не собираюсь ли я у него остаться. Я сказал, что мне вечером нужно вернуться в Тель-Авив.

— Как хочешь, — сказал Ари, — просто ко мне зайдут друзья. Что-то вроде вечеринки. Я думал, что ты захочешь с ними пообщаться.

— Они знали моего брата?

— Ну да.

Чего я никогда не любил, так это парти. Но я остался — чтобы пошарить, как выразился Шломо, в этом тумане. Туман был обыкновенным дымом, парти — как две капли воды похоже на все другие. Мне казалось, что это та же самая студия на Деленси, куда меня частенько таскала с собой Салли. Против моей воли, разумеется. Я не люблю это вынужденное шатание по комнатам, этих party animals, всё это обычно меня раздражает... Стас там чувствовал себя, как дома, да и здесь, я в этом даже не сомневаюсь. Он давно освоил эти пространства, эти дымные комнаты без стен... Вот и играет со мной в прятки. Я думаю, что не могу его найти (это я уже говорил вслух девушке, которая протянула мне джойнт), потому что... there are directions in which I must not for the present let myself go... сам не знаю, почему вдруг у меня всплыла в голове эта строчка Джеймса... Это была очень красивая девушка, чтобы она не отошла от меня, я взял у неё джойнт и покурил «по-клинтоновски». Мне когда-то уже приходилось так делать. После этого я объяснил девушке, что я не Стас.