Джон Краули: Любовь и сон

Серьезный кивок, да, знаю как будто. И как же это случилось? Мне ты можешь сказать. Тебя изнасиловали?

Доктор (вздыхает, радостно соглашаясь), да меня все лето только и делали, что насиловали.

Его люди, их жизни, тяжелые, взывающие к состраданию, как жалобы их скрипок, поездки на рассвете по дорогам с душистым горошком на обочинах, вдоль глубоких долин и поперек звонких ручьев (балок и ручеюшек, как он научится говорить); утренний туман, что поднимается между стволов над невидимыми реками, плывущие вместе с туманом завитки дыма из труб, даже запах «олдсмобила» и обивки сидений, вкус «кэмела» и кофе — ко всему этому подмешался вскоре оттенок любви. Из-за любви он с такой нежностью вспоминал эти места, а когда овдовел и уже как будто ничто его не удерживало, все же остался и жил здесь до самой смерти.

Опал Бойд была школьной учительницей, родилась на западных, сельскохозяйственных землях штата; как и Сэм, она принадлежала к добровольцам, набранным в десятилетие, когда сильны были надежды на прогресс. Свои светло-пепельные волосы она заплетала в две длинные косы и укладывала на голове подобием тусклой диадемы; одевалась в хлопчатобумажные платья спортивного покроя с цельноткаными поясками, которые покупала во время ежегодных поездок в Луисвилл или Чикаго. В комнате, которую она снимала у местного чиновника, Опал держала в серванте теннисную ракетку. Этот ненужный в здешней долине предмет, воплощение оптимизма, тоже глубоко тронул сердце Сэма.

Когда Опал вышла за Сэма и понесла, она по-иному взглянула на местное запустение. Перед родами они поехали на север, побывали на всемирной выставке в Нью-Йорке, увидели будущее [9]и решили не возвращаться в Кентукки. Сэм купил стабильную практику на Лонг-Айленде (стоившую всех его и Опал сбережений), но она оказалась не особенно обширной и прибыльной, а за те четыре года, что он провел на войне, утратила и стабильность, поскольку перекочевала в руки двух докторов, которые в отличие от Сэма не пошли на военную службу, а остались окучивать свой огород. Из той же самой медицинской газеты, где нашел в свое время объявление о наборе врачей в Кентукки, Сэм узнал, что маленькая больница католической миссии в городке Бондье, округ Бреши (через который он как будто ни разу не проезжал), ищет главврача на хорошее жалованье, самую чуточку больше, чем можно заработать среди картофелеводов и устричных торговцев; и вот спустя десять лет после отъезда из Камберлендских гор Сэм Олифант и Опал Бойд возвратились туда с четырьмя детьми — не навсегда, а только пока не сколотят немного деньжат, чтобы обосноваться где-нибудь в другом месте.

«Наверное, это было поспешное и не самое умное решение, — писал Сэм своей дочери Хильди многие годы спустя, за месяц-два до смерти; из всех детей ему было проще всего общаться именно с Хильди, и все же даже она удивилась, начав получать от него письма, и подумала, что надо бы побыстрее домой. — Прости, что не зарабатывал много денег и не накопил порядочного наследства для тебя и остальных. Сейчас считается, что доктора процветающие люди, и мне, наверное, должно быть стыдно, что я небогат; но, знаешь, в те годы, когда я взялся изучать медицину, мы, студенты, не рассчитывали на большие доходы. Многие все же разбогатели благодаря переменам в медицине, но в отличие от нынешних студентов мы этого не ждали. Потому у меня нет ощущения провала. Единственное, о чем я жалею, это треклятая импульсивность, вечная моя неспособность хорошо продумать важные решения. Может, я передал ее и вам, заодно с безденежьем, которое к ней прилагается. А за свой здравый смысл благодари не меня, а мать».

Опал не любила Лонг-Айленд; ей казалось, что головные боли у нее бывают из-за здешних соленых туманов. Сэм же считал, хотя не говорил вслух, что она виновата сама, о чем впоследствии ему пришлось горько пожалеть, хотя он нисколько не сомневался в своем врачебном мастерстве и, сделав все, на что способен, никогда не корил себя за неудачи. Они только-только обустроили свое жилище в Бондье [10](больница приобрела для них самый большой дом в городе, бывшее родовое гнездо Хейзлтонов), и тут у Опал обнаружилась опухоль.

Пирс, которому было тогда восемь лет, навсегда запомнил (наверное, потому, что раньше ни разу не видел ее слез), как его мать, сестра Сэма, вошла со смятым письмом от брата в кухню их бруклинской квартиры. Под самым кухонным окном рос айлант, так что ветки иногда, как бы любопытствуя, заглядывали внутрь. «Бедный Сэм, — говорила мать, плотно зажмурив глаза и оперев лоб на кулак. — Бедный Сэм. Бедные, бедные дети». И даже после долгого общения с Сэмом и его детьми, общения не всегда дружеского, потому что все они были те еще упрямцы, стоило Пирсу вспомнить слезы Винни, как у него перехватывало дыхание от бесконечной жалости.