Джон Краули - Любовь и сон

— Подождите. — Пирс стал спускаться. — Подождите.

— Ты что, сирену не слышал? — крикнула Бобби. — У вас пять минут, не больше.

Сирена погнала их за Бобби по едва заметной тропке. Там, где среди куч мусора на косогоре валялся вниз головой старый холодильник (выброшен он был давно, и белая эмаль пошла пятнами ржавчины). Бобби приостановилась и указала на тропу, что вела под гору.

— Туда, — бросила она. — Там внизу дорога.

Бёрд тоже заплакала, но не от страха, а от спешки, и заломила себе руки (Пирс слышал, что люди так делают, но как это выглядит, не имел представления).

— Не уходи, не уходи, — всхлипывала она.

Сирена смолкла, мир на секунду тоже застыл.

— Ну, пока. — Бобби скрестила руки на выцветшей рубашке.

— Давай с нами! — Пирсу внезапно пришло в голову единственно возможное решение. — Сбеги! Прямо сейчас!

Бобби отвернула от тропы и уселась под прикрытием старого холодильника. Хильди и Уоррен, поспешно спускаясь, почти уже скрылись из виду.

— Не оставайся с ним, — сказал Пирс. — Живи с нами. Мы защитим тебя. Их отец защитит.

— Как же, как же. — Она отвела взгляд, как будто Пирса уже не было.

— Зря ты так думаешь, — крикнул он в спину ее удалявшейся тени. — Зря!

Бёрд, всхлипывая, тянула его за рубашку. Бобби закрыла глаза и заткнула пальцами уши.

— Пирс!

Он должен был повернуть и улепетывать вместе с Бёрд, улепетывать, спотыкаясь, вместе с остальными — поголовное отступление Невидимой Коллегии по тропе, уводившей, казалось, в глубину леса, откуда им уже не выбраться. В ушах у Пирса все еще звучала сирена, но это были удары его собственного сердца, колотившегося в груди как тяжелый молот.

— Только бы с ней ничего не случилось, — плакала Бёрд.

Взрыв динамита на угольном разрезе ничуть не напоминал киношный — медленный, с громовым раскатом. Он был похож скорее не на звук, а на неведомую громаду, с невероятной скоростью прокатившуюся по лесу и толкнувшую их в спины. Затем меж деревьев просыпался сухой дождь обломков (стук) и пыли (шелест), затопивший листья, тропу и Невидимую Коллегию тоже.

За кустарником и мусором показалась дорога.

— Не будем никому рассказывать, — взволнованно проговорила Хильди, не отрывая от нее взгляда. — Держите все язык на замке.

— Мы не скажем, — пообещала Бёрд.

— Не скажем.

— Не говорите, — заключила Хильди. — Никогда-никогда.

Солнце отделено от земли девяноста миллионами миль; оно пылает неугасимым атомным жаром, сжигая собственные атомы, сколько атомов — столько костров; горение его продлится зоны, через миллиард — два миллиарда, десять миллиардов лет — солнце превратится в новую звезду, красный гигант или белый карлик, но не потухнет, как свеча, не откажется сиять. Верить в то, во что она верила, было совсем не обязательно; он помог бы ей отбросить предрассудки, забыть о них, вернуться в реальный мир. Динозавры. Разве она не знала, что некогда существовали динозавры, кости их выставлены в музеях, и прожили эти динозавры на земле миллион, десять миллионов лет — куда больше, чем человек. Если в Библии говорится «шесть дней», то речь идет не о днях, а о земных эпохах: плейстоцен, плиоцен, эоцен. Зачем понадобились все эти годы, неисчислимые годы до человека, если мир идет к концу? Зачем? Бог что — совсем тупой?

Он часами просиживал на ступеньках перехода и думал, думал; неосознанно жестикулируя и шевеля губами, убеждал Бобби, что истории, которая, по ее мнению, сейчас вершится, быть не должно и не может. Летнее небо было окутано дымкой, воздух не освежал, а пах золой, красное солнце клонилось к мрачному последнему закату.

— Где-то горит, — произнес сзади, в дверях, Сэм. — Поджог.

Что он мог сделать? Можно было подумать, она переселяется не в Детройт, а во мглу, что окутывала конец рассказанной ею истории, в ночь, когда наступит светопреставление и встанут из могил мертвецы, и Пирс, отчаянно перебирая в уме аргументы, чтобы переубедить Бобби, ощущал в атмосфере предвестия этой ночи. Чтобы Невидимые спасли ее когда-то, освободили, как прошлым летом ежедневно освобождали Бёрд от воображаемых цепей, из воображаемых темниц, — это, как знал Пирс, всего лишь игра, опасная, возбуждающая и не совсем понарошку, но игра, и они всего лишь дети, а никакие не рыцари; и все же, казалось, это не игра, но истинная повесть, в которую он попал, повесть, в которой он не сумел совершить деяний, каких ждут от героя, потерял меч и карту, не был по-настоящему готов, не знал всего, что полагается знать герою, — ни как прояснить небеса, ни как снять страшное заклятие.