Андрей Хаас - Ярость

– Каких еще малолеточек?

– Да студенток своих, – охотно сообщил Камакин. – Чего предлагал-то? Грант распилить?

Камакин засмеялся, а Тимур изменился в лице и сжал под столом кулаки. Ему вдруг представилось, что желчный Камакин совершенно не случайно упомянул про окученных студенток любвеобильного Горского.

– Да ладно, не хочешь, не говори! Нам чужие секреты не нужны! – с деланным равнодушием прибавил Камакин.

– Ну не томи, разливай! – прикрикнул на него Сотин. – Пора увлажнить потроха.

Когда Камакин наконец закончил свои манипуляции с бутылкой, тощий график Жеребов поднял налитую до краев рюмку и, капая себе на брюки коньяком, радостно заявил:

– Действительно, плюнь ты, Тимоша, на «светлую жизнь», у нас тут своя тусовка! Не хуже всего остального. Плюнь, не думай. Все вокруг выставляют одинаковое говно и чувствуют себя прекрасно. В этом и заключается потерянный нами кусок истины, который мы ищем всю жизнь.

Тимур угрюмо взглянул на философствующего Жеребова, но ничего не ответил. Художники дружно выпили, и Камакин, насвистывая популярную песенку, принялся разливать по второй.

– А ты чего? – удивился Сотин, видя, что Тимур по-прежнему нерешительно греет свою рюмку в руке.

– Да чего-то не лезет, – подавленно признался Тимур. – Пейте сами.

– Э, братишка, да ты совсем плох, – засокрушался Сотин. – Прямо меланхолик какой-то, того и гляди заплачешь или начнешь читать стихи. Жеребец прав – плюнь и разотри.

– Ну чего привязался к человеку? – с вызовом заявил Жеребов. – Не слушай его, Тимоша. Искусство – оно своим, ну, как бы хрен его знает каким способом рано или поздно всех нас приводит к пониманию жестокости этого долбаного мира.

– Так ты же мне сам вчера ныл всю ночь, что запутался в трех соснах! – возмутился Сотин.

– Ничего я такого не говорил.

– Говорил, не говорил, – перебил его Камакин. – Какая разница? Искусство из всех обманов наименее лживое, а эти искусствоведы только всё портят.

Жеребов энергично затряс головой, не соглашаясь с высказанной доктриной.

– При чем здесь лживость искусства? Я вот, например, стихи тоже читаю, правда только по пьянке. Так чего ж мне теперь не думать о творчестве?

– Да с чего это человек нормальный начнет читать стихи? – отрезал Сотин и загоготал во всю глотку.

Когда приступ его веселья сошел на нет, он вновь подступился с расспросами к Тимуру:

– А может, ты из-за своей мамзели киснешь? Да ладно, не ври, мы знаем! Лихо она голышом разбомбила буржуям весь праздник. Видели, загляденье. У-ха-ха-ха! Вот до чего доводит художника светлая жизнь!

Тимур зло поджал губы, нахмурился и почувствовал не предвещающий ничего хорошего прилив гнева.

– А мы тоже чувствуем себя миллионерами! – заявил товарищам Камакин, с вызовом поглядывая на Тимура. – Что нам эта «Свинья»? Я совершенно сознательно посвятил свою жизнь этому оплакиваемому труду, поэтому легко могу прожить и на пятьдесят долларов в месяц! Галерея мне не нужна! Были бы хорошие краски, сигареты и вода в кране. Для меня гораздо важнее духовная атмосфера и условия, в которых я работаю.

– А вот и нет, дружочек! – азартно втягиваясь в рассуждения, возразил ему Сотин. – Творчество, оно как понос – не зависит от условий. Если уж пошло, то его уже ничем не остановишь!

– Дурак ты, Митя! – обиделся Камакин. – Цветоаномал безглазый. У тебя действительно один понос по холстам размазан – ни фактуры, ни глубины, ни света. Какие-то кучи масла. Знаешь, на что похожи?

– Все друг друга не понимают! – примиряющим тоном объявил Жеребов.

– Ха, я, может, и цветоаномал, но не дурак! – ничуть не обиделся неунывающий Сотин. – Просто я пытаюсь состыковать позитив и негатив в своих картинах. Другое дело, удается или нет! А напряжение света в моих работах существует, только его не всем видно…

Художники опять выпили, закурили, и тут Сотин хлопнул Камакина по плечу.

– Вся наша жизнь – движенье событий по кругу, лично я становлюсь от этого только умнее. А насчет галерей ты прав – все зло от них.

Камакин согласно закивал головой и, саркастически глядя на Тимура, добавил:

– Истинно так, батюшка. Все богатенькие галереи – дерьмо собачье.

– Верно, верно! – поддакнул Жеребов. – Сутенеры. На кой они нам. Я сам себе доктор и сам режиссер.

– Знаете что, – звенящим от напряжения голосом вдруг включился в дискуссию Тимур.

– Что, дорогой? – навострил уши Жеребов.

– Пошли вы на хер со своими нравоучениями.